И, еще понизив голос, он сказал:

— Вам-то, слава богу, нечего доказывать. Вы знаете, что без уважаемых лиц, без ашрафов, государственные дела идти не могут. Преемственность, навыки, — все будет потеряно. Ведь все эти люди-якоря, на которых держится государственный корабль; они истинные хозяева страны. И мы должны каким бы то ни было способом добиться их освобождения. Нельзя допустить, чтобы вследствие их гибели погибла наша шеститысячелетняя родина!

Слова Али-Реза-хана привели шейха в страх и волнение. Он дрожал.

— Ну, нет! Дело ясно: вы просто сошли с ума, — сказал он. — Нет, мне с вами не по дороге.

Али-Реза-хан, взяв шейха за рукав и притянув его к себе, сказал:

— Да ну, не трусь!

В это время толпа уже расходилась. Люди спешили по домам, так как, по приказу о военном положении, уличное движение разрешалось только до восьми часов.

Шейх схватил Али-Реза-хана за руку:

— Слушайте, — сказал он, если вы имеете мне что-нибудь сказать, пожалуйте в дом вашего покорного слуги, или разрешите мне укрыться под вашей высокой кровлей, а здесь я больше говорить с вами не намерен. Ни одного слова. Али-Реза-хан согласился. Они быстро двинулись к экипажам, стоявшим у края площади, и, наняв извозчика, поехали к Казвинским Воротам. Через полчаса они были уже на месте.

Али-Реза-хан велел слуге принести напитки, то есть попросту поднос с графином водки, и они выпили по нескольку рюмок за здоровье друг друга.

Затем шейх сказал:

— Довольно. Продолжение согрешений не дозволено. Я обязан сейчас выполоскать рот и совершить намаз.

Как ни старался Али-Реза-хан его остановить, как ни доказывал, что если он не хочет грешить, то вообще не должен пить, тем более, что алкоголь вреден для его здоровья, а что раз уж он выпил, то вред нельзя устранить полосканием рта, шейх не слушал; так как по своему развитию он просто не мог понять того, что говорил ему Али-Реза-хан.

Так или иначе, через полчаса, усевшись друг против друга, они начали деловую беседу.

Ага-шейх, который раньше, бывало, не говорил, а возглашал, потрясая своими «вассалямами» воздух, за эти три дня так присмирел, что нельзя и описать. Хотя комната, в которой они сидели, была окружена рядом других пустых комнат, а двор дома Али-Реза-хана был обширный, и никто не мог их подслушать, шейх говорил так тихо, что порой даже Али-Реза-хан ничего не слыхал, и ему приходилось просить шейха повторить, да погромче.

Али-Реза-хан говорил:

— Я так думаю, что арест наших уважаемых сановников долго не продлится. Я считаю, что сеид не способен наказать их так, как должен был бы наказать. Он посадил их просто потому, что боялся, что при них его положение будет шатким и ему не удастся ничего сделать. Так что теперь, когда мое назначение председателем суда отодвинулось опять в область упований, я решил использовать этот момент иначе. Я обеспечу за собой пост товарища министра, а за вами — председательство в Верховном суде.

У ага-шейха неожиданно задрожала нижняя челюсть. Слова Али-Реза-хана были так сладостны, что рот шейха наполнился слюной. Он воскликнул:.

— Правда? Председательство в Верховном суде? И это возможно? Я стану председателем?

— А что же тут невозможного? Чем мы с вами хуже тех, что занимают кресла товарища министра и председателя Верховного суда? При энергии и настойчивости можно всего добиться. Я уж и способ для достижения этого придумал. Или вы думаете, что это пустые слова?

Шейх ответил:

— Ах, что вы только изволите говорить. Ну, кто позволит себе сказать, что вы говорите пустые слова? Нет, правда, до чего обидно, что люди не ценят ваших способностей, и до сих пор оставляют вас в должности следователя!

Посмеиваясь тому, что ему удалось так отлично оседлать шейха, Али-Реза-хан сказал:

— Это неважно. Люди всегда долго держатся за свои ошибки. Но ничего, придет время, поймут! К сожалению, поймут тогда, когда я уже ни на что годен не буду.

Вздохнув, он продолжал:

— Ну, ладно, а пока что я хочу знать, что вы скажете о моем плане?

Шейх сказал:

— Я думаю, что его нечего и обсуждать. Вы никогда ничего не предпринимаете, не обдумав. Несомненно, то, что вы имеете в виду, правильно и исполнение оного — во всех отношениях благое дело.

Мысль о председательстве в Верховном суде была столь очаровательна, что шейх Мохаммед-Гусейн совсем не помнил себя и, забыв, что сан его не позволяет ему подобных поступков, вскочил с места и хотел уже показать Али-Реза-хану пляску своего родного вилайета, расположенного в западной части Ирана.

Смеясь в душе, Али-Реза-хан взял его за руку и усадил:

— Постой, постой! Вот, даст бог, будешь председателем Верховного суда, тогда задашь пир на весь мир и покажешь свои пляски. А пока есть дела поважнее.

Хотя шейху и не хотелось слушать больше ни о чем, — да и что могло быть важнее председательства в Верховном суде, — ему пришлось сесть.

— Хотя вы, ничего еще не зная, и одобрили мою мысль, однако, я думаю, будет лучше, если я вас все-таки осведомлю о моем плане подробнее. Вот что я думаю: так как председатель Верховного суда теперь пропал, и вы же сами об этом старались, — помните, вы ведь угрожали ему обвинением в нечестии, — то вам нечего прохлаждаться, надо позаботиться об освобождении арестованных. А для этого святого дела нужны соответствующие средства. Мелкие средства тут не годятся. Единственное, чем тут можно помочь, это восстановить против премьера всех наших людей да выдать их за подлинный народ. Вот это даст результат! Ага-шейх навострил уши.

— Прошу вас, объясните, — сказал он. — Я не понимаю.

— А очень просто, — сказал Али-Реза-хан. — Если только мы восстановим против теперешнего правительства всех, кого мы знаем, мы у цели.

Ага-шейх сказал:

— Я очень извиняюсь... Мне нынче вечером, должно быть, дьявол в ухо влетел и на мозг подействовал. Не могу понять, что вы изволите иметь в виду?

Али-Реза-хан слегка рассердился:

— Ну, знаете, ага, в такое время, как сейчас, нельзя все открыто говорить. Я имею в виду вот что: если я повидаюсь со своими базарными приятелями, а они, со своей стороны, заручатся содействием ремесленников, а вы соорудите лист да дадите его подписать вашим духовным сановникам, да для оживления дела обратимся еще к помощи студентов — в такие минуты ничего нет лучшего! — мы сможем вызвать такое брожение умов, что премьер у нас затрещит. В результате, мы добьемся освобождения арестованных, потом представим им, что все это мы с вами сделали. Ну вот, я и буду товарищем министра, а вы — председателем Верховного суда.

Ага-шейх еще раз проглотил слюнки.

— Так чего же вы ждете? — воскликнул он.

Али-Реза-хан рассмеялся.

— Ну, поняли теперь, в чем дело? Хорошо, будете вы помогать или нет?

— И вы еще спрашиваете? Как же не помочь? Отказать в помощи такому святому делу, все равно, что помочь Иезиду ибн-Моавийе и Шимру ибн-Зиль-Джушейн! С завтрашнего же утра начну.

Али-Реза-хан в восторге пожал шейху руку.

— А я завтра во что бы то ни стало повидаю своих базарных, членов партии воинствующих демократов и «железных» — умеренных, и приглашу дня через три сюда их представителей.

Ага-шейх, со своей стороны, обещал, что завтра же утром, как только всунет ноги в туфли, пойдет собирать под листом печати всех белых и черных амамэ.

Он говорил сам с собой: «Я такие беспорядки создам, что младенцы в люльках затрепещут, и жизнь их на несколько лет короче станет».

Так как шейху поздно было идти домой, ему пришлось остаться ночевать. Через час принесли ужин, и они с большим аппетитом поели плова с подливкой «фэсенджан» из кур и тертых орехов, причем каждый ел по-своему — Али-Реза по-европейски, то есть с помощью вилки, а шейх по-ахондски. Затем, улегшись в постели и подумав еще немного о предстоящем деле, они заснули.

Дела шли тихо. Правительственные учреждения были закрыты. Газеты, кроме одной, не выходили. Люди, однако, не беспокоились и не волновались, так как отовсюду веяло надеждой.