Мэин понимала, что ей нечего сказать матери. Можно было только плакать да повторять: «Если вы отдадите меня ему, я буду несчастна».

Но отец был не таков. Отец был умен, отец все понимал. Отец знал, что дочь говорит правду. Но честолюбие, алчность, надежды, выгоды депутатства — все это мешало ему думать о счастье дочери и не только мешало: он сам старался сделать ее несчастной.

Таковы были мысли Мэин в эту ночь. И много еще времени прошло, пока, наконец, сон взял верх над мыслью.

Когда она проснулась утром, солнце сквозь переплет окна бросало лучи к ней на постель. Мэин вскочила. Она быстро умылась и оделась, и не успела позавтракать, как пришла Фирузэ.

— Ханум, мамочка велели вам пожаловать к ним в комнату.

«Что такое? — подумала Мэин. — Обычно она сама каждое утро ходила здороваться с матерью и отцом. А тут вдруг за ней прислали».

Удивление ее еще возросло, когда оказалось, что отца в комнате матери нет.

— А почему папы нет? — спросила Мэин.

Мать быстро ответила:

— Да ничего особенного, просто дела у него, ну вот он и велел заложить карету и уехал... кое-кого повидать. Ну, садись.

Мэин опустилась на подушки дивана возле матери.

И Мелек-Тадж-ханум, посмеиваясь, заговорила:

— Послушай, Мэин-джан, что у вас вчера такое вышло с отцом? Разве можно дочери быть настолько дерзкой, чтобы таким образом набрасываться на отца? Да еще на отца, который окружает тебя таким благополучием, у которого тебе живется, как никому из твоих подруг, который только и думает о том, чтобы у тебя все было лучше, чем у других...

Мэин хорошо изучила свою мать. И она почувствовала, что всем этим словам выучил ее вчера ночью отец.

Мэин пожала плечами.

— Что же мне вам сказать?..

Тогда Мелек-Тадж-ханум, придавая лицу шутливое выражение, сказала:

— Так как же, доченька, хорошо это, по-твоему, что когда такой отец, желая дочери добра, находит ей хорошего жениха, она вдруг на него фыркает да над женихом смеется и прямо объявляет, что за него, мол, не пойду, а вот мой жених такой-то и такой-то, хорошо? Прилично это девушке? Как ты думаешь?

Мэин молчала.

— Ну, что же, доченька? — продолжала Мелек-Тадж-ханум. — Что же ты скажешь? Ты думаешь, что отец с матерью толкнут тебя в пропасть, сделают тебя несчастной? Если ты это воображаешь, так все это чепуха и глупости. Мы не хотим ничего другого, кроме твоего блага. И если отец не отдает тебя за Фероха, так это только потому, что он считает его недостойным тебя. Ферох, хоть он тебе и двоюродный брат, а я скажу прямо, вовсе уж он не такой безупречный и честный молодой человек, напротив, он довольно испорченный. Недаром про него говорят, что он кутит и всякие вещи себе позволяет и вообще распущен. До этих пор он сто раз мог найти себе службу, а он все в безработных околачивается да материнские денежки проживает.

Мэин почувствовала, что мать закусывает удила и что несчастный Ферох, не имевший службы потому, что у него был только диплом, но не было хорошей протекции, окажется сейчас, чего доброго, никуда не годным ничтожеством или за свои жалкие «траты», являющиеся грошами в сравнении с мотовством разных бездельников, попадет в расточители и что ей этого не вытерпеть, и сердито остановила мать.

— Мама, не забывайте же, что это ваш племянник?

Мелек-Тадж-ханум была по природе женщиной неплохой, и слова эти произвели на нее некоторое впечатление.

— Конечно, он мне племянник и притом же у него матери нет... и я должна бы о нем заботиться. Да что же поделаешь, когда он сам не хочет, чтобы его учили и воспитывали, да вывели в люди, чтобы он на что-нибудь в жизни годился.

Видя, что спорить с матерью бесполезно, Мэин сказала:

— Хорошо, ханум-джан, для чего же вы меня позвали и к чему все это говорите?

— А к тому, что ты не должна больше вести подобных разговоров насчет Фероха и показывать всем, что ты влюблена в такого безнравственного молодого человека. Кого отец выбрал, за того и должна выйти замуж. Ты не знаешь разве, что отец имеет право свою дочь в огонь бросить и убить? На то он и отец! А разве твой отец этого хочет для тебя? Твой великий отец для тебя принца нашел, образованного молодого человека с будущим, а не то что какого-нибудь кутилу или балбеса, который бегает за каждой юбкой да гордится своим пьянством. И отец ждет, что ты это оценишь и не будешь его огорчать.

Мэин гневно спросила:

— Это все, что вы хотели мне сказать?

— Да, все, — сказала Мелек-Тадж-ханум. — Что же, это, по-твоему, неважно? Доченька моя, ведь я твоя мать, ты не знаешь, как я тебя люблю... Я тебя умоляю, послушай меня, не будь со мной такой, какой была с отцом, обещай мне, что ты больше не будешь упоминать имени Фероха и не будешь противоречить отцу.

Мэин отрицательно покачала головой.

Но Мелек-Тадж-ханум все еще не отчаивалась. Она сказала:

— Ну, ладно, оставим пока. Я знаю, что в последние дни тебе что-то нездоровится, должно быть, с мыслями не можешь собраться. Даст бог, из поездки вернемся, тогда, может быть, больше прислушаешься к советам матери и отца и согласишься.

Услышав слово «поездка», Мэин сделала движение.

— Из поездки? Какая поездка? Куда надо ехать?

Мелек-Тадж-ханум быстро ответила:

— А помнишь, ты все говорила, что тебе бы хотелось съездить в Кум? Ну, так вот, вчера отец разрешил мне свезти тебя туда на месяц. Для отца твое желание прежде всего.

— Ханум-джан, — воскликнула Мэин, — ведь когда мне хотелось съездить в Кум, был Новруз, а теперь лето.

— Ну что ж, милая, зиарет всегда зиарет, когда бы ни поехать. Тогда Хезретэ-Фатемэ нас к себе не призывала, а теперь призывает. Ну, что ж такое, помолимся хорошенько и вернемся.

Мэин понимала, что сопротивляться отцовскому упрямству невозможно. Она говорила себе: «Зачем я буду тратить энергию на мелочи, она понадобится мне тогда, когда придется отказаться выйти замуж за кого бы то ни было, кроме Фероха».

И, поднимаясь, она сказала:

— Ну, что же, хорошо. Так когда же поедем?

Мать сказала, что они поедут завтра, в почтовой карете, но что час отъезда пока неизвестен и велела ей идти уложить все, что необходимо для путешествия.

Через минуту Мэин сидела в кресле у себя в комнате и говорила себе:

«Наверно, они узнали, где мы с Ферохом встречаемся. Хотя, впрочем, по лицу матери этого, как будто, не видно. А в общем, хорошо, что мы поедем. В дороге я с ней сумею поспорить наедине. И если мне только удастся вдолбить в ее слабую голову мои взгляды и хоть немного объяснить ей жизнь, у меня все-таки будет некоторая надежда».

И Мэин поднялась и, удостоверившись, что за ней никто не подглядывает, взяла перо и написала Фероху то письмо, которое мы с читателем прочли в предыдущей главе.

А когда явилась Шекуфэ, заглядывавшая к ней каждое утро, она отправила ее к Фероху и дождалась его словесного ответа.

День прошел без всяких новых событий. Наступил новый день. Мэин собиралась к отъезду.

На сердце у нее было тяжело. Без конца повторяла она милое имя Фероха и все думала, думала. Но сколько она ни думала, соединение с ним казалось невозможным.

Кончился и этот день, канун того дня, когда надо было ехать, полный тревоги и печали.

Утром Мэин проснулась поздно. Возле ее кровати стояла Шекуфэ и в руках у нее было письмо — письмо ее дорогого, милого, верного Фероха, чье имя отец с матерью хотели бы вычеркнуть из сердца, представляя его перед нею распущенным и безнравственным человеком, чтобы вслед затем растоптать ее счастье во имя карьеризма и корыстолюбия.

Мэин быстро вскрыла конверт и прочла. Потом она прочла письмо еще раз, потом еще. И с каждым разом ее охватывало все большее и большее волнение.

Стоявшая возле нее Шекуфэ с удивлением думала: «Что же такое может быть написано в этом письме, что ханум перечитывает его столько раз от слова до слова». Но Шекуфэ относилась к Мэин с таким уважением, что ей в голову не пришло сунуться с каким-нибудь неуместным вопросом, который мог бы не понравиться ханум.