Угроза голода подняла всех на ноги, началась паника. Помощи ждать неоткуда. Выход из бедственного положения знает только мулла Казанфар. Кого ни встретит он, тянет за собой в мечеть, твердит о жертвоприношении. «Режьте скот во славу аллаха — и отвратит наказание всевышний, простит грехи ваши!» Сельский богач взвинтил цену на хлеб. Зерно стало в пять раз дороже. Не хочешь покупать — не бери! Бай-бой, а куда ты денешься? С голоду же не станешь подыхать. Последнюю тряпку, душу дьяволу заложишь, а хлеб купишь.

Ничего толком понять не могу. Знаю только — пришла большая беда. Спрашиваю маму:

— За что же аллах нас наказывает? Неужели мы тоже грешники?

— Ай, сыночек, такую напасть аллах всегда посылает грешникам. А разве у нас в селе их мало? Многие не делают намаз, не поклоняются аллаху. Твой отец тоже безбожник.

— А мы — дети— тоже грешники?

— Это все равно, Гусо. Вполне хватит одного грешника, чтобы аллах сжег все село.

Вскоре хозяин уволил отца. Всей семьей, униженно и слезно, умоляли мы Ходжи Аманулы не выгонять нас со двора, но наши мольбы не дошли до хищного земиндара. Отец почернел от негодования. И бурно выразил свой протест, но не хозяину, а богу…

— А-а!.. — закричал он исступленно. — Проклятый кровосос! Палач и губитель рода человеческого, зачем ты нас сотворил?! Будь ты проклят, тиран и убийца!

Наругавшись досыта, отец смягчился, будто отомстил за все горькие мытарства, и мы стали собираться в город

А как не хотелось расставаться с ягнятами, с зелеными просторами, уютным шалашиком, с куцехвостым Авчи и с другом Рамо. Но что поделаешь? Нас выгоняют. Для хозяина мы не люди, а твари. Он обошелся с нами, как с шелудивыми дворнягами. Он богат — в его руках все, он распорядился даже нашей судьбой. О силы небесные, которым мы молимся и приносим дары, где же справедливость и конец мытарствам?!

На прощание я подарил Рамо перочинный ножичек. Эх и ножичек!

В тот же день мы осчастливили своим появлением горожан в Боджнурде. Вопреки всем нашим ожиданиям, отца сразу же припутили к делу. Он поступил на кирпичный завод. Мать пошла по дворам: кому постирать и помыть, кому побелить стены, натаскать дровишек, выгрести из хлева… По вечерам она стала приносить на пропитание чурек, хлёбово или еще что-нибудь из съестного. Поселились в пригороде в полудеревенском жилище. Комната без окон, но зато сухая, с непромокаемой крышей и веселыми мышатами. Красота!

Напротив нашего двора— дом с двумя окнами, в которых ставни синие. Слева — большие крашеные ворота, во дворе громадная развесистая чинара. Ее густолистые, длинные ветви закрывают и наш дом. Каждое утро, когда я выхожу на улицу и отправляюсь в центр города на поиски работы, вижу возле расписных ворот паренька. Ему лет пятнадцать, одет он по-городскому, опрятно, но ведет себя как-то странно, будто он здесь в гостях. Это придает мне смелости, и я первым заговариваю с ним. Спрашиваю смело, по-курдски:

— Эй, ягненок, откуда ты тут взялся?

— Из Тебриза мы приехали, — отвечает он, с азербайджанским акцентом.

— Ты азербайджанец?

— Да, азербайджанец, — отвечает и великодушно успокаивает: — Но ты не бойся меня. Мы, азербайджанцы, курдов не трогаем. скоро уедем отсюда. Нас ждут в других местах. Не бойся меня!..

— Ты, оказывается, остроумный парень! — насмешливо говорю я. — Но так ли крепки твои кулаки, как язык? Ответь-ка, ягненочек, кто твой отец?

Этот вопрос неожиданно смутил парня. Он посмотрел на меня подозрительно, замялся и ничего не ответил. Я победоносно засмеялся и зашагал своей дорогой.

И вот я стал замечать: что-то таинственное творится в доме под чинарой, где живет этот подросток по имени Аскер.

Каждый вечер во двор азербайджанцев входят несколько бородатых мужчин и уходят поздно ночью. Я сплю на дворе, на тахте, улица между нашими дворами узкая, и я все слышу, о чем они говорят: «О, Дадаш, береги себя… Не дай бог, если они пронюхают», — слышится женский голос. Это говорит мать Аскера, зовут ее Гульчехра-ханым. Она здоровается с моей мамой, когда они встречаются на улице. «Береги себя! — размышляю я. — Но от кого же должен беречь себя этот Дадаш, отец Аскера? От бандитов, что ли? Не может быть, чтобы взрослый человек боялся преступников!»

Как-то вечером Гульчехра-ханым входит к нам в дом, останавливается на пороге. Мать быстро встает с кошмы, приглашает соседку проходить и садиться, а сама спешит что-нибудь приготовить для неожиданной гостьи.

— Не беспокойтесь, Ширин-баджи! — останавливает маму Гульчехра-ханым. — Я ненадолго к вам. У меня просьба. Не сможет ли ваш сын этот вечер провести вместе с моим Аскером? Мы с мужем уходим на всю ночь в гости.

Мать смотрит в мою сторону:

— Слышишь, Гусо?

— Да, мама. Мне очень хочется побыть с ним.

Я встал с кошмы, сунул ноги в ботинки и пошел через дорогу в крашеные ворота. Аскер и его отец Дадаш стояли у калитки. Впервые я увидел отца Аскера так близко. У него было красивое мужественное лицо: черная окладистая борода, усы, черные вскинутые брови и серые глаза. Он был похож на ученого человека. Именно такими я представлял всех ученых.

— Пришел, дорогой Гусо? — сказал он, как старому знакомому. — Вот и хорошо. Ты, Аскер, угости Гусейн-кули… Поиграйте.

— Ладно, отец…

Родители Аскера, шагая рядышком, разговаривая, направились вдоль улицы к центру города. Скоро они скрылись в вечерних сумерках. Аскер пригласил меня в комнату. Это была небогатая, но чистенькая комнатушка. У окна топчан с одеялами, небольшой комод и буфет. Сразу же мне бросилась в глаза полочка с книжками. Наверно, интересные книжки, про разбойников!

— Ты, что — боишься один оставаться? — спросил я, оглядывая комнату.

— Что ты! — усмехнулся Аскер. — Просто скучно одному. С людьми лучше. И вообще у меня в Боджнурде нет ни одного товарища. Мы же тебризцы, приехали недавно. Увидел я тебя, и захотелось познакомиться поближе. Живём-то по соседству. Сейчас я заварю кофе — приятный напиток. Ты пьешь кофе, дорогой Гусейнкули?

— Нет, ни разу не пил. Но если это напиток тебризцев, то давай, попробую.

Аскер вышел на кухню, сначала принес на тарелке персиков вперемежку с фисташками, а потом — маленькие чашечки и кофейник. Он стал разливать кофе, сосредоточенно глядя на сосок кофейника, и я в это время спросил:

— Скажи, Аскер, интересно — что за люди к вам приходят? Каждый вечер кто-нибудь приходит. Все бородатые какие-то, серьезные, интеллигентные!.. Они, наверно, ученые?

Аскер посмотрел на меня как-то недоверчиво, настороженно, будто я у него секрет выпытываю.

— О, ты прав, дорогой Гусейнкули. Они ученые… Только ты не думай ничего худого об этих бородатых. Они очень хорошие. Бедным добра хотят.

Разговор оживился, Аскер стал рассказывать о Тебризе, о всяких всячинах, какие там случаются, и я так увлекся его историями, что не заметил, как наступил рассвет. Уже засветло добрел до дому и сразу — спать. Вечером, когда хотел вновь навестить своего нового приятеля, оказалось, что их семья неожиданно уехала. Вот тебе и на! Почему? Никто на это ответить не мог. В полдень азербайджанцы тихонечко, без суеты и шума погрузили вещи на арбу и куда-то подались… А через три дня — радостная весть. Вхожу в комнату, вижу — Тарчи Абдулло с отцом на кошме сидят. Тарчи из Киштана явился. Он в шелковом халате и новых чарыках. Лицо его, с аккуратно подстриженной бородой, озарено улыбкой.

Мама кипятит чай, несет в кувшине айран, пиалы на кошму ставит. Абдулло говорит:

— Не беспокойтесь, дорогая Ширин! Я ненадолго к вам…

Мама и слушать его не хочет, только рукой машет: сиди, мол, какой может быть разговор!

— Красивая у тебя жена, Гулам, — с завистью произносит музыкант. — Но я ведь тоже не ошибся, Гулам, а? Как ты думаешь, моя возлюбленная, Якши, красива или нет, Гулам?

Абдулло не льстил отцу. Мать моя, действительно, первая красавица в племени пехлеванлу. Ее так и называли — «волшебная красавица». Стройная, чернокудрая, с тонкими бровями, маленьким прямым носом, нежно-розовыми губами и большими голубыми глазами, — она выделялась среди всех курдянок. Словно великий скульптор в тихой, спокойной обстановке и с редким вдохновлением создал красоту моей мамы.