Недалеко от Гиляна видны, известные во всей Персии, «божьи порота». Это две огромнейшие скалы — трехсотметровой высоты каждая. Они стоят в двадцати метрах друг, от друга, образуя каменные ворота. По преданию, их создал сам аллах, когда еще не было на земле ни людей, ни зверей.

Солнце торопится на покой. Тороплюсь и я. До наступлении темноты надо успеть дойти до Ширвана. И вот впереди расступаются горные хребты и передо мной — красимая ширванская долина и город. Сердце мое бьется радостно. Я горд своей должностью и собой. Ширван должен быть краше и больше Боджнурда и Миянабад!

Когда я вошел в город, было уже темно. Солнце давно спряталось за вершиной Аладага, и в небе горели звезды. Долго я бродил по темным улицам, искал шерапхану. Наконец отыскал. Почтовый чиновник без всякого интереса принял у меня почту и вновь занялся своим делом. Я потоптался на месте, спросил:

— Господин, скажите, пожалуйста, где мне ночевать? Я не знаю города, устал.

— Ничего, не умрешь. Иди по этой улице. Увидишь караван-сарай! Послезавтра придешь за почтой… Слышал?

Ночевал я в караван-сарае на грязной вонючей постели. Всю ночь меня душил запах гнили, и очень усердно кусали блохи. Я никак не мог уснуть и все время думал: скорее бы наступило утро! Под утро я все же уснул, но тотчас проснулся от истошного поя муэдзина, призывавшего верующих на молитву. Я вскочил с постели, умылся и вышел на улицу. К мечети спешили толпы мусульман, постукивая о булыжную мостовую посохами, сгорбившись как несчастные преступники, свершившие тяжелое злодеяние. Я пропустил их вперед и побрел, осматривая город. Ширван показался мне небольшим и замусоренным. На улицах столько было грязи, что невольно казалось — здесь живут не люди, а свиньи. Вскоре я очутился на северной окраине Ширвана, возле реки Сумара. Разделся, стал купаться. Благодать.

В полдень вновь поплелся в центр и окончательно убедился, что это не Ширван, а самый настоящий ад. Захотелось побыстрее вырваться отсюда. Миновав восточные ворота, оказался на громадной площади, застроенной торговыми предприятиями: магазинами, лавками и мастерскими. Меня поглотил многоголосый людской шум: кричали псе и отовсюду. Кажется, один я только и был слушателем. Конечно, сразу же я догадался, что передо мной базар. Большой ширванскнй базар, о котором не раз слышал от отца. Но я почему-то представлял его не таким. Отец называл его волшебным, а тут — вонь, грязь, суматоха, споры, крики. Может, он и был когда-то волшебным, но сейчас!.. Я прохожу мимо лавки мясника. Тучный перс с обнаженными желтыми зубами заносит топор над бараньей тушей: взмах, удар и баран разлетается на две части. Я смотрю на мясника. Он доволен собой и тушей. Он упоительно хохочет, вытирая сальные руки о грязный фартук. А вон большая толпа загородила проход меж лавок, — не пройти. Что они там хорошего увидели? Наверное, фокусник или змеелов выступает с кобрами, чтобы подработать. Я протискиваюсь и вижу… лежащего человека. Любопытство притягивает к нему многих, но каждый, едва увидев несчастного, отшатывается и спешит уйти прочь. Драные штаны и рубашка на нем сплошь усыпаны вшами. Ниже колена сквозь рванье видна язва, в ней копошатся черви. Человек жив или мертв? Оказывается жив: время от времени его начинает бить лихорадочный озноб. Лица больного почти не видно. Оно сплошь заросло щетиной и не узнать, кто он? Что за человек? В таком виде трудно признать даже знакомого. Я приглядываюсь к изможденной фигуре, к одежде. Кажется, этот человек мне знаком. Но нет, видимо, ошибаюсь. Я впервые в Ширване, откуда у меня могут быть тут знакомые?

Любопытные горожане постепенно расходятся. Мы стоим вдвоем с пожилым человеком, в старом заплатанном чапане.

— Неужели у него нет родственников? — переживаю я. — Могли бы прийти и взять его домой. Ведь может умереть этот бедняга.

— Не здешний он, — отзывается старик. — Я его знаю. Он из Миянабада, а здесь работал грузчиком. Ночевал он всегда в ширехане[14]. Теперь вот болен бедняга и задолжал много, а платить нечем. Хозяин выбросил его на улицу. Вот он и валяется, как падаль.

— Вы говорите из Миянабада он, а не знаете, из какой местности?

— Из Киштана. Зовут Абдулло…

Если б меня ударила молния, наверное, я сумел бы отразить ее удар, настолько до этого чувствовал себя сильным. Но эти внезапные слова оказались разящими. У меня закружилась голова, потемнело в глазах и все смешалось…

— Что с тобой, сынок? — слышу я голос старика. — Это твой брат или родственник?

— Да, апо… Это мой старший брат; я его разыскиваю второй год. Помогите отвести его в караван-сарай. За вашу услугу я уплачу. Не откажите в помощи. Вы же курд!..

Старик ушел куда-то и вскоре привел двух мужчин. Мы подняли Абдулло, отнесли в караван-сарай.

В кармане у меня было пять туманов. Я отдал три тумана старику и попросил, чтобы он пошел купить для Абдулло новую одежду. Сам я пригласил парикмахера.

— Вот я пришел, господин! Что делать, господин? — представился худенький паренек с бритвой и ножницами.

— В первую очередь, дорогой солмани — мастер с бритвой, надо обслужить больного. Постричь, помыть… Потом надо вычистить из раны червей и сделать повязку.

Солмани занялся Абдулло, а мы со стариком сожгли его старую одежду, нагрели воды. Общими усилиями усадили Абдулло в корыто, но даже возня и горячая вода его не привели в чувство. Тогда я решил силком покормить Абдулло. Еще неизвестно — от болезни или от голода потерял он сознание. Я сбегал в ресторан, принес куриный бульон. Со стариком стали мы вливать его из ложки в пересохшее горло больного. Это длилось очень долго и, кажется, ник чему не привело. На улице стемнело, и старик заспешил домой. Кое — как я уговорил его остаться до рассвета. Утром, прощаясь с добрым человеком, я отдал ему оставшиеся у меня деньги.

— Отец, если умрет, то закажите ему саван и уплатите землекопам за могилу, — наказал я старцу. — А если поправится, то не покидайте Абдулло до моего возвращения. Я приду на следующей неделе.

— Он не умрет, — уверенно заявляет старик. — Биение сердца у него стало лучше, дышит не на зеркало, а на блюдо с пловом. Не вру, сынок. Ох, сынок, скольких я похоронил… знаю в больных толк.

— Пусть ваши слова дойдут до аллаха, отец!

На обратном пути я не замечал красот ширванской долины. Меня неотступно преследовали мысли об умирающем Абдулло и грязных улицах Ширвана. Я проклинал этот городишко:

Дома меня встретили так радостно, будто я побывал на самой крайней горе вселенной, Кухе-каф, и вот вернулся цел и невредим. Однако вскоре торжество превратилось в траур. Волей-неволей мне пришлось рассказать о трагедии Абдулло. Ей богу, когда умерли мои братишки, мать так громко не плакала, как сейчас. Отец ходил по комнате со стиснутыми зубами, и глаза его горели страшной ненавистью. Наконец- он не вытерпел, обрушил свой гнев на бога:

— Эй ты, хадее бе дадегар![15] Как же ты жесток! Зачем ты так издеваешься, палач и убийца?! Ты-то и есть преступник перед человечеством! — Потом отец как-то сразу сник и промолвил упавшим голосом: — У нужды ноги скорые, бедный человек никуда от нее не уйдет.

Раньше на эту старую курдскую поговорку я не обращал внимания. Она не рождала во мне никаких мыслей. Сегодня я впервые понял ее глубокий смысл. «Неужели, так и не сделают бедняки свою жизнь счастливой? Неужели, сколько бы не работали, чем бы не жертвовали, у бедняков один конец, нищета и смерть? От голода бежал Абдулло из Киштана, но гончая сука-нужда догнала его в Ширване. Почему же все так несправедливо в мире? Почему я подобно вьючной лошади бегаю через горы с тяжелой сумкой, а какой-то боджнурдский чиновник целыми днями играет в карты: выигрывает и проигрывает за один присест столько, что мне хватило бы этих денег на целый год?»