— Апо-джан, я понимаю, но козленок совсем маленький! Воробышек, а не рогаль. Пусть подрос бы хоть немного? Вот вам четыре крана, отдайте мне козленка.

Охотник резко встал, выпрямился, сурово посмотрел на меня, будто я оскорбил его. «Рассердился», подумал я, но ошибся.

— На, — тихо сказал он. — Пусти чертенка!.. Вон там, в кустах, его мать. Э-эй!

Я протянул ему деньги. Он оттолкнул мою руку и, кажется, на этот раз, действительно, оскорбился:

— Но, не дури, парень! — И зашагал своей дорогой.

— Хаде-хафез[9], дядя мерген!

— Хаде-хамра![10]

Я прошел должно быть половину фарсаха и вдруг под кустом около Пальмиса, шагах в десяти от себя увидел сердито, завитую в клубок тиромар. Сердце у меня похолодело, волосы встали дыбом. Я отпрянул в сторону. Что делать? Бежать? В детстве научил меня отец, как быть при встрече с такой гадиной. Мигом я снял сумку с плеча, что бы быть готовым к поединку. Змее не понравилось, что я остановился. Вид ее стал еще страшнее, шипит, жалом поводит, вот-вот бросится. Ну, что ж, давай бросайся. У меня тяжелая ореховая палка. Главное — не промахнуться! Стою, напружинясь, без движения, не отрываю взгляда от гадюки. Вся сила и внимание у меня сосредоточены для схватки. Отступать нельзя. Малейшее движение — и змея бросится, ужалит. Чуть-чуть я пошевелился, и она ринулась, еще бы миг… Я встретил ее на лету палкой. Удар!.. Она отлетела шипя, извиваясь, в сторону. Не давая опомниться, я еще раз ударил, потом еще… Схватил камень и размозжил гадюке голову.

Бой выигран, но я все еще с дрожью оглядываюсь. Иду по тропинке, напряженно смотрю под ноги и по сторонам: «Не затаилась ли где-то еще такая тиромар? Ох, ты тварь! Ведь я волка не боюсь, а ты напугала!»

С трудом успокаиваюсь. Поднявшись на вершину горы, увидел Боджнурд, с его сверкающим «Айнэ-ханэ» — дворцом правителя.

На вершине горы Имамверды у меня, как всегда, последняя передышка. Сижу, смотрю вниз, но вижу перед собой не дома и улицы, а жизненный путь, пройденный мной. Вспоминаю те тревожные, бездомные дни, какие мы перенесли по прибытии в Боджнурд. Но, слава аллаху, разметало черные тучи, и засияло голубое небо! Я стал работать пастухом… Где теперь мой друг Рамо? А повар? Молодец, научил меня говорить по-фарсидски. А Парвин ханым? Ох, солнце мое, Парвин! Как ты ко мне добра, как ты хороша! Ты не похожа ни на одну из капризных и кичливых богатых девушек! Ты настоящее счастье, Парвин!

Незаметно для себя я с головой погрузился в воспоминания и так увлекся, что спохватился только у городских ворот.

Оказывается, я уже спустился с горы Имамверды!

Вечером весело рассказывал матери и сестренкам о своих приключениях в дороге. Вертлявые девчонки накинулись на меня с объятиями и поцелуями, невозможно отбиться. В их глазах я был сказочным героем.

— А козленок нашел свою маму?

— Сразу нашел! Я пустил его в кусты, где поджидала мать!

— А ты расцеловал козленочка?

— Да как же такого маленького не расцеловать?

— В другой раз я нарву травки и дам тебе, Гусо-джан. Как встретишь того козленка, то обязательно покорми его! И еще конфетку дам. Ладно?

— Травы там много… А конфеток козленок не ест. Лучше мне давай.

Мать говорит:

— Твой добрый поступок, Гусо, отвел от тебя смертельное жало змеи. В тот самый момент, когда змея набросилась на тебя, коза и козленок обратили свой взор к аллаху, чтобы он послал на помощь тебе ангелов!

— Наверно это так и было, мама. Я слышал, как ангелы шелестели крыльями. Кроме того, на всякий случай, у меня была в руках крепкая чабанская палка.

Что и говорить, мои подвиги в горах заслуживают похвалы, прямо — геройские. Не пойти ли к Парвин-ханым, рассказать обо всем, похвастаться. Кстати, хороший повод для встречи. Главное, не растеряться. Надо говорить так же смело, как говорит Ареф. В самом деле — чего я боюсь? Почему я перед ней теряюсь? Мало ли, что она богатая! Вот возьму и буду разговаривать с Парвин, как с любой простой курдянкой…

Над городом желтая пыль. Где-то неподалеку поднялась буря. Голуби покидают небо. Прячутся воробьи. Каркают вороны. Птицы, верно, думают, что будет дождь. Ни черта они не понимают! Летом в Боджнурде дождей не бывает. Пыльные бури — другое дело.

Я слоняюсь по двору, но меня неудержимо тянет к тете Хотитдже. С чего бы это, а? «Ай, брось, Гусо, не обманывай себя!» — думаю я и решительно выхожу на улицу. Квартал, другой, третий… А вот и заветный дом.

— Здравствуйте, тетя-джан!

— Здравствуй! Заходи. Ну и растешь ты! Любо глянуть на тебя, Гусо-джан!

— О, вы, наверное, любите меня, тетя?

— Кровь-то родная. Как же я могу не любить племянника? Да еще такого красавца.

— Но вы же сказали Парвин-ханым, что я рябой…

— Разве я сказала, что ты некрасивый?

— А Парвин вы тоже любите, тетя?

— Что тебя, что ее — одинаково, Гусо-джан. Она мне, как дочка. Пойдем к ней, она тебя поджидает.

— Откуда она узнала, что я приду?

— Как не знать?! Сегодня же у тебя свободный день. Подсчитать нетрудно.

Через узенькую калитку тихо входим в сад. Парвин сразу же увидела нас, идет навстречу. Тетя подталкивает меня в спину, смеется:

— Принимай, Парвин-ханым! Оставляю тебе…

Тетя Хотитджа незаметно уходит. Мы остаемся в саду одни. Парвин о чем-то говорит, кажется, рада, что я пришел, но я пока не могу толком соображать. Надо немножко одуматься. Тут одуряюще пахнет цветами и так красиво кругом, что сразу не освоишься. И еще красивее выглядит Парвин среди этой роскоши. Сад наполнен нежными запахами и глубочайшей тишиной, даже боязно произнести вслух хотя бы слово. Парвин-ханым, словно цветок, царица роз, нарциссов и левкоев. Она с улыбкой берет меня за руку, ведет по цветнику.

— Гусейнкули, ты знаешь название этих цветов?

— Да, бану… Я знаю, как называется каждый цветок. Меня научил этому садовник.

— Вот как! Тогда скажи, как называется вот этот?

— Это Гуле-атоши — огненный…

— А этот?

— Гуле-банафша — фиолетовый…

— А этот?

— Гуле-оргавани — голубой…

— А какой из них лучше всех?

Я промолчал. Но чуть было не сказал: «Лучший цветок— это ты, Парвин-ханым!» Кажется, и без моих слов Парвин догадалась, что я подумал. Она смутилась и радостно потянула меня под яблоню.

— Ну, рассказывай что-нибудь!

Я рассказал ей о «классе экабер», об охотнике и козленке. И, конечно, не умолчал о сражении со змеей. Этим «геройским» поступком я основательно тронул Парвия. Она нахмурилась, ее тоненькие пальцы сжались в кулак. Парвин притопнула туфелькой:

— Ах, гадюка! Кого она хотела укусить!..

Смешно было видеть, как Парвин сердится.

— Будь поосторожней, Гусейнкули. Ладно, обещаешь?

— Буду всегда осторожным, Парвин-ханым!

— Спой веселенькую песенку, Гусо-джан?

— Я приятных не знаю, ханым.

— Ну, тогда я спою:

Когда она начала петь, мне вдруг стало неловко за нее: поет самую обыденную песенку, какую я всюду слышу. Но чем больше слушал я ее голос, чем дольше смотрел на ее нежное, возбужденное лицо, нежные, полуприкрытые губы, тем таинственнее и значительней становились слова песенки. Они звучали для меня по-новому, нравились, волновали. Парвин умолкла, смотрела на меня влажными с поволокой и нежностью глазами, а я завороженный ее пением, не мог сказать ни слова.

Было уже поздно, когда Парвин проводила меня до калитки.

— Приходи почаще. Ладно, обещаешь?