Во время обеда старостиха и Андрийко, едва притрагиваясь к еде, оживлённо продолжали беседу, Речь зашла о великих событиях последних лет царствования Витовта. Офка принимала в них деятельное участие. Она сделала мужа перевертнем-ренегатом, облегчала деятельность Зарембы, осведомляя польские круги о замыслах сторонников независимости. И на упрёк Андрия, что это нехорошо, она лишь гордо тряхнула красивой головкой так, что кудри рассыпались по лебединой шее, и сказала:
— Нехорошо? Может быть, но брак и даже любовь — борьба, в которой один покоряется другому. Если бы Грицько, кроме доброты, проявил хоть чуточку воли, настаивал на каком-то желании или добивался чего-то, заставляя стремиться к тому и меня, если бы обнаружил упорство к достижению цели и прогнал бы ко всем чертям тех, кто нас старался разделить, то, наверно, у твоего народа не было бы причины называть его перевертнем. А так, куда захочешь, туда он и согнётся, зачем же мне виться хмелем вокруг бессильной былинки? Я женщина! Не забывай этого, Андрийко, и как женщина требую от молодого жара, пылкости, бурления крови, безумной пьяной страсти; от зрелого — достоинства, силы воли; ведь он глава, а не я! Он дуб, а я хмель, моя листва лишь украшает его корявую кору. Он для меня опора, а не я для него, и, наверно, я не бросила бы старый дуб ради молодого ивняка.
Андрийко же исповедовался перед Офкой во всех своих помыслах, стремлениях и разочарованиях. Не умолчал ни о чём, даже о стычке с Зарембой и встрече со Свидригайлом. Офка слушала его внимательно, а когда он кончил, налила чарку мальвазии.
— Что же ты, рыцарь, думаешь теперь делать?
— Раз и навсегда отойти от гиблого дела!
— Скажи лучше: от тех людей, которые его загубили! — не согласилась Офка.
— Всё равно!
— Нет, не всё равно, рыцарь, совсем не всё равно! Разве нечистый, грешный поп — не поп? Разве святое причастие, которое он даёт верующим, не святое? Сосуд глиняный, но вино благородное, люди грешные, но цель святая!
Андрийко с удивлением посмотрел на Офку.
«Правда ли всё то, что ты говоришь сейчас или только слова? — подумал он. — Если правда, то я искал правды там, где её не было, и нашёл её там, где и не собирался искать».
— Я хочу вернуться к себе на южную Киевщину. Там, в Юршевке, надо свести старые счёты с татарами и князем Кириллом Глинским. Боярин Грицько Кознар, бывший мой слуга, привезёт из Луцка мои деньги и добытое мечом добро, впрочем, хватит с меня и старого, а из-под шляхетского ярма побегут тысячи людей, мечтавших некогда прогнать с родной земли супостата. Вот сейчас многие и слетаются, как пчёлы к матке, ко мне, а я с их помощью построю на вольных землях целые селения. Коль не могу бороться за волю народа, хоть порадею за него.
Видимо, его замысел увлёк Офку. Откинувшись всем телом на спинку кресла, она уставилась в потолок, словно создавала в своём воображении всю красоту его будущей жизни.
— Всё это хорошо! — тихо сказала она наконец. — Но тебе недостаёт женской любви, которая украсила бы твой труд розами счастья. Увы, тебе неведомо, какое богатство несёт любовь желанного человека…
И юноша не успел произнести слова, как Офка выбежала из столовой.
Вышел и Андрийко, сначала на крыльцо, потом неторопливо направился в затянутый густым осенним туманом лес. Кровь точно молотками била в виски, он задыхался, сердце, казалось, разорвёт могучую грудь. Что означали Офкины слова? Неужто она ловит его на удочку, как Кердеевича, Носа, Сташка и стольких других. Однажды она уже бросалась к нему в объятья там, в Луцке. Как говорил Сташко, впрочем, он и сам замечал в пей не холод, не равнодушие, а жар не утолённой постылым мужем страсти, бушующей в её цветущем теле. Ах! Это тело!..
Андрийке порой казалось, что великаны векового леса гнутся во все стороны, точно лозы, а ледяной ветер не в силах охладить его внутренний жар. Впервые в жизни желание любить, неудержимое, всепобеждающее, охватило его, как пожар, лишало рассудка и трясло, как лихорадка, которую он только что перенёс. Да, она навела на него порчу, эта чудесная женщина, но не болезнью, а взрывом невиданной и неслыханной страсти.
Дрожа всем телом, полуобезумев от хаоса мыслей и наплыва клокочущей крови, которая, точно огонь, бушевала в жилах, Андрийко всё ускорял шаги. И вдруг вспомнились его лучшие походы по болотам и дебрям, когда сознание давало отпор кипению страсти. Но тогда ей противостояло стремление к геройским и кровавым подвигам, благодаря которым он надеялся разрушить старый мир и установить новый… Тогда не было места для любви и неги. Теперь нет того, что сдерживало, царит новое, более сильное, чем он, чем люди и сам бог, стремление, точно и ясно обозначенное, и нет никакой преграды, разве что… разве отпор. Гей! Отпор Офки! Где нет удержа душе, там нет отпора и телу! А потом… может, её слова были словами согласия. Может, не будет и отпора?..
И Андрийко стрелой пустился в усадьбу.
Смеркалось. Унылый осенний день умирал на западе. В окнах кухни горел огонь, видимо, готовили ужин. У ворот псари спускали с привязи собак на ночь. Таинственно чернели крыльцо и неосвещённые покои Офки.
Точно вор, он прокрался в свою комнату. Со стула у дверей поднялась белая фигура и тихо промолвила:
Паии ждёт вас у себя ужимать, — и, указав рукой на двери в противоположной стене, исчезла, точно привидение. Это была горничная Офки. Андрийка остался один.
Он посмотрел в сторону, куда указывала горничная, и, к своему великому удивлению, различил далёкий отблеск красноватого огня или лампады. Он направился туда.
В стене, где до сих пор он не замечал никакой двери, оказался открытый проход. Что-то, как клещами, сдавило ему сердце и лишило упорства и уверенности. Он с трудом переступил порог и… замер в немалом удивлении и восторге.
В красноватом свете горящего камина, на низеньком, устланном коврами и подушками ложе, задумчиво глядя в огонь, полулежала-полусидела Офка. Нежное очертание её профиля отчётливо вырисовывалось на тёмном фоне сумерек, подобно великолепному шедевру итальянских мастеров. Лёгкая, полупрозрачная муслиновая накидка не скрывала её коротенькую — от половины груди до колен — кармазиновую тунику без рукавов, с глубоким вырезом на груди и разрезами с боков. Ослеплённый сказочным явлением красавицы, Андрийко стоял как вкопанный и, задыхаясь, схватился за грудь.
Офка подняла голову и посмотрела на юношу.
— Добрый вечер, Андрийко, — сказала она вполголоса. — Ты вернулся? Иди! Ужин ждёт!
И протянула ему полную, белую, как алебастр, пахнущую амброй руку.
— Офка, — быстро и бессвязно заговорил Андрийко, задыхаясь от волнения. — Офка, сердце моё! Дивись или пугайся нахальству твоего гостя, но прости. Не в силах я бороться с твоей манящей красотой, с огнём, что бушует в моём сердце. Ты одна, одна можешь утолить его жажду, подарить мне цветок любви, любви, которой молюсь и вечно буду молиться и молился ещё там в Луцке, когда, как сумасшедший, отталкивал от себя счастье. Стань моею, Офка, если не хочешь видеть меня мёртвым или потерявшим рассудок.
Он обнял её белые круглые колени и целовал их как безумный. А на устах Офки расцвела неземная улыбка. Её рука нежно обняла шею юноши, силясь поднять его.
— Встань, любимый, — сказала она. — Встань, мне стыдно, мои колени голы, моя одежда в беспорядке, слуги ушли спать, мы одни! Неужто ты захочешь использовать свою силу?
— Как! — воскликнул юноша. — Ты отвечаешь так на мои слова, а они лишь тень моих чувств?
Нет, не так. Улыбка на её губах стала шаловливой, рука отбросила муслиновую накидку, и белые, как слоновая кость, налитые груди полонили взор юноши.
— Знаешь, Андрийко, что я вызвала у тебя зельем горячку, чтобы ты не уехал? — спросила она голосом избалованного ребёнка. — Да, потому что я хотела тебя держать при себе, у моей груди, у моих губ.
— Ах!
Быстрым движением она охватила шею юноши, привлекла его к себе, и уста их слились в долгом первом поцелуе. Тело Офки, точно вынутая из воды рыба, извивалось и дрожало. Туника расстегнулась, белые упругие груди, трепеща от желания, от страсти, от жажды любви манили, и пьяные уста юноши припали к ним, как жаждущий путник к землянике.
