Андрийко раскрыл глаза.

Сон это или явь? Она здесь! Откуда? Каким образом? Может, он тоже на том свете, или… Офка! Этот символ красоты, которого Мартуся называет Змием… А он, он любуется, не может оторваться от ослепительной красоты этой женщины, и его душа и тело купаются в блаженном очаровании, которое исходит от неё, хоть и знает о её лживости, притворстве и злобе.

«Так вот и гляди! — заскребло у него на сердце. — Что осталось от правды, благородства, верности, которые сверкали, подобно солнцу в душе? Ничего! Померк блеск, развеялись высокие мечты… благородство, правду, верность продали за деньги, честолюбие, наживу, а порой и глупость… пал сумрак… Мерзость, гниль, себялюбие, глупость. Осталась красота Змия Горыныча, красота дурманящего цветка мака, но всё-таки красота…»

Молниеносно, точно в горячке, закружились мысли. Рука юноши дёрнулась, словно хотела разорвать морок видений, в которые не хотелось верить… И в тот же миг безумная боль пронзила всё его тело, в памяти всплыли последние минуты охоты.

Андрийко пришёл в себя.

— Что со мной? Где я? Кто ты? — спросил он, глядя в вернувшие ему жизнь глаза.

И услыхал низкий мягкий бас, который с укором заметил:

— Видишь, я говорил, что разбудим… Но ты, Офка, упряма, как всегда. Чего доброго, ему станет хуже.

Глаза, в которые смотрел Андрийко, загорелись огнём.

— Думаешь, Грицю, станет хуже? Нет, не станет. Ему пора ужинать. У него ведь нет никакой раны. Мы же к нему не прикасаемся, а только смотрим, не повредят же ему наши взгляды!

— Мои, конечно, нет, но твои… сама знаешь! — весело воскликнул мужчина, и чарующие глаза заслонило изрытое морщинами добродушное и одновременно грозное лицо старосты.

— Кердеевич, — прошептал Андрийко и тотчас решил, что он у него в плену. Однако эта мысль не вызвала ни смущения, ни раздражения.

«Плен? Пустяки! Me всё ли равно — жить в большом или малой тюрьме? Какая разница, я ли буду убивать себе подобных или меня бросят в яму? Откуда мне известно, враги или друзья были те, с кем я скрещивал меч? Кто знает, может, отступничество Кердеевича не хуже и не лучше великопанскнх затей Свидригайла или велико— литовских намерений Сигизмунда? Мои же мечты, замыслы и стремления совсем другие, они не от мира сего, это либо вчерашние воспоминания, либо завтрашние начинания, но не всё ли равно…»

— Добрый вечер, рыцарь! — заговорил тем временем Кердеевич. — Ты узнал меня, значит, горячки у тебя нет. Выпей-ка это, сразу полегчает.

И староста протянул Андрийке чару вина с кореньями и какой-то приправой. Напиток быстро вернул силы, юноша зашевелился, сел, и его взгляд встретился с чёрными быстрыми глазами красавицы и застыл на снежно— белой, до половины обнажённой груди.

— Здравствуйте, досточтимые господа! — приветствовал их Андрийко. — И простите, что незваным, непрошеным попал в ваше село. Никогда не думал, что здесь, среди земель Гольшанских… по эту сторону, под властью Свидригайла…

— Разве одно другому мешает? — улыбаясь, спросил староста. — Война войной, волость волостью, по сю ли сторону или по ту.

— Волость да, но вы…

— Мы любим покой. Тут тихо, мирно, безопасно, тут нет ни насильников, ни грабителей, ни назойливых пакостников, — при этих словах в глазах Офки загорелись огоньки, — и я частенько покидаю ратный стан и двор и еду сюда отдыхать. Вот и теперь, перед тем как уехать надолго, на полгода, а может, и на год, я ещё раз и заглянул в своё гнёздышко.

Андрийко побледнел.

— Значит, вы повезёте меня в Польшу? — спросил он.

— В Польшу? Зачем? — удивился староста. — Разве сам пожелаешь. Но не советую, туда легче уехать, чем вернуться. Неужто ты, рыцарь, пробираешься в Польшу?

— Вы меня не поняли, досточтимые! Я в ваших руках, пленник, и думал, что вы повезёте меня в Польшу, сам же я не склонен туда ехать.

— Ты пленник?! — воскликнул, вскакивая, Кердеевич и, захохотав, принялся обнимать Андрийка. — Ты наш спаситель, избавивший от смерти меня и Офку! Пленник? Слыхали вы такое, братцы? Ха-ха-ха!

— Да, вы рыцарь, пленник, — вмешалась с улыбкой старостиха. — Но мы привяжем вас к себе любовью и дружескими узами. Мы обязаны вам жизнью и до конца своих дней ваши должники.

Андрийко не понял их слов и только после долгой беседы узнал, что медведь погиб от его меча, а его самого принесли без сознания в усадьбу.

— Здесь, — закончил староста, — окружённый заботами Офки и моей старой мамки Горпины ты, рыцарь, выздоровеешь и поедешь своим путём. А теперь пора ужинать!

Нелегко было Андрийке подняться с постели. После длительного путешествия по болоту и борьбы с медведем болела каждая косточка, а левой рукой нельзя было и пошевельнуть. Да и в голове ещё шумело, однако настроение Андрийки значительно поправилось. Он не смотрел уже на старосту так враждебно, и нетерпимость к нему почти погасла. А при взгляде на Офку молодого рыцаря охватывал восторг, сгинули чувства племенной вражды, стоявшие прежде кровавыми видениями на пути к предмету его любви. Напротив! Всё, что до сих пор связывало его с жизнью, оборвалось, исчезло, утонуло в недоверии, сомнении, глубоко запавшей в сердце обиде страшнейшего оскорбления, которое только можно нанести мужчине, сказав: «Уходи прочь, ты мне не нужен!»

Время за ужином проходило весело. Кердеевич ни словом не обмолвился о князе Олександре Носе, Андрийко тоже предпочёл о нём не упоминать в присутствии Офки. Зато с увлечением рассказывал про оборону Луцка, о мужиках-ратниках «боярина Грицька», о замыслах боярина Миколы, о себе. Кердеевич посерьёзнел, умолк и немного погодя заметил:

— Видать, и в самом деле положение рыцарей пошатнулось, коли даже у нас люди начинают помышлять о мужицком войске. Никто не спорит, холопы — сила страшная, однако не вол правит погонщиком, а погонщик волом, хотя вол и сильнее. Мужик — большая сила, но слепая, не сознающая своей мощи. Наступит ли благо— ларя ему рассвет свободы на Руси? Не знаю. И не верю, что скоро. Луцкие ратники держались по милости Юрши, твоей и Горностая. Не будь вас, они, подобно осеннему дождю, растеклись бы малыми ручейками по земле, а не хлынули бы одной могучей, сметавшей всё живое, волной. Покуда миром владеют князья, а боярство и шляхта стремятся отобрать у них эту власть, чтобы поровну распределить её между своими, — мужикам места ещё нет.

— Конечно, досточтимый пан, — заметил Андрийко, — но ведь наша «Русская правда», наша независимость только и может существовать благодаря мужицкой свободе.

— А поскольку мужик не может быть свободен, то не пришло и время независимости! — заметил, улыбаясь, Кердеевич.

Юноша с трудом сдержался,

— Мне всё равно, — заявил он, — вижу, что я ломал копья за гиблое дело.

Когда он поднял голову, взгляд его встретился со взглядом Офки, ослепительным, как солнце, пылким, как огонь.

— Где бы и как бы рыцарь не ломал копья, он всегда остаётся рыцарем, возвышающимся над мужиком, князем и боярином! — сказала она.

— Да, однако, неудачи ломают порой и его! — ответил Андрийко.

— Спору нет! — подтвердил Кердеевич. — Поэтому рыцарь не должен идти по жизни на поводу собственных чувств, а сначала взвесить силы врага и союзника, а потом уже бросить меч на одну, или другую чашу весов.

— Как же так? А родимый край, язык, вера, народ? — не сдавался Андрийко.

— Рыцарь превыше всего — подобно тому, как самый скромный служитель алтаря выше величайшего владетеля мира! — холодно бросил Кердеевич.

Андрийко умолк, слова перевертня не убедили его. но он не находил ответа. И тут вмешалась Офка.

— Вы забываете, друзья, что обязанности рыцаря не только борьба. Он должен ещё служить дамам или даме. И разве женщина не заполнит пустоту в его душе, даже если он боролся за гиблое дело?

И старостиха снова посмотрела ему в глаза с такой искренностью и любовью, что он вспыхнул, как роза.

— Ха-ха-ха! — засмеялся добродушно Кердеевич. — Сразу видать, что моя жёнушка играет на звонкой бандуре. И знает, когда ударить по струне, которая громче всего отзывается в сердце юноши.