— Вижу, твоей милости надоели подначальные, — заметил он.

Вельможа схватился за голову.

— Ох, до чего же надоели! Воевать хочет каждый, а подчиняться никто. Смилуйся, сними с меня, старика, непосильное бремя! Я человек в летах, мне не боярами верховодить, а тиунами, войтами да путными слугами. Хрен им в голову!

— Гм! А что же мне, младшему, с этими «защитниками» делать? — спросил Юрша.

— Да ведь они отчаянные храбрецы!

— Храбрецы? Тем хуже, значит, они либо без нужды с бухты-барахты сложат головы, либо друг другу или мне глаза повыцарапают. Или, чего доброго, сдадут Луцк только, потому, что я хочу его оборонять. Они народ опасный, ведомо тебе это не хуже моего. Зачем ты их сюда привёл?

Великий князь велел.

— Свидригайлу они повинуются, он великий князь, и тебя уважают и порой слушают как убелённого сединами мужа. Ну, а меня?

— Что же делать? Как оборонять Луцк? — тревожно спросил Монтовт. — Своих ратников они никому не уступят, ведь число и вооружение дружины — лицо боярина, свидетельство его богатства и звания…

Воевода не торопился с ответом, но повеселел и лукаво улыбнулся.

— Надо как-то развязать себе руки, думаю, что удастся! — заметил он, выходя на крыльцо, откуда был виден всем собравшимся. — Слава досточтимым боярам! — громко промолвил он, приложив руку к остроконечному шлему. — Хоть и поздно вы прибыли, но лучше поздно, чем никогда. Любо мне вас приветствовать, своих будущих боевых товарищей по опасностям и долгой, вероятно, многомесячной, похожей на сидение в тюрьме, осаде.

При первых же словах воеводы толпа притихла, готовясь, вероятно, громкими и дружными возгласами показать своё воодушевление. Однако последние слова об осаде, напоминающей тюрьму, охладили пыл. и молчание по-прежнему царило среди собравшихся. А воевода продолжал:

— Трудно будет нам жить в ближайшие месяцы. Ни удобств, ни еды и питья, к которым мы привыкли, ни свободы — одно лишь послушание, слепое послушание поставленной великим князем власти. Но зато я уверен, что мы славно отразим врага и супостата, наградой же всем защитникам будет чувство честно выполненного долга…

Тихий говор прошёл по толпе бояр.

— Послушание? Кого мне слушать? Может, воеводу? Я сам себе воевода! — восклицали кто помоложе.

— Не дождётся он, чтобы я, после всех заслуг, подыхал от голода в замке, — бросил князь Острожский, весь красный от сдерживаемой досады.

— Мы ратники, а не биричи! — крикнул молодой Бабинский.

— И не путные бояре! — разом отозвалось несколько голосов.

Шум постепенно нарастал, видимо, боярство было недовольно речью воеводы.

— Поэтому ещё раз призываю всех, — закончил воевода, словно не улавливал общего недовольства, — к безусловному повиновению мне и моим помощникам. Требую от всех отказаться на время осады от боярской спеси и своеволия, а для начала приказываю отослать всех собак и лошадей с дармоедами-пахолками по домам!

Казалось, на площади среди собравшихся бояр грянул гром среди ясного неба. Поначалу никто даже не мог вымолвить слова, выкатив на лоб глаза и разинув рты, они только громко сопели. Таких требований и притязаний ни один боярин не слышал со времени великого Святослава… Наконец вперёд вышел князь Острожский. Гордым движением откинул он шубу с правого плеча и сказал:

— Досточтимый воевода! Каждый из нас с радостью пожертвует жизнью, чтобы сберечь Луцк для великого князя земли Русской. Потому, выслушав его наказ, мы изъявили свою готовность биться с врагом за этими стенами под твоим началом. Однако, досточтимый воевода, ты позабыл, что мы все из княжеских или боярских родов, каковым приличествует одно, но не к лицу другое, подобно тому, как боевому коню надлежит ходить в нарядных чепраках и стальном начельнике, а не запряжённым в рало. Твои помощники нам не указчики! Мы сами дадим себе лад и раду, сами себя и послушаем. Отдай нам какие хочешь вежи и ворота, и мы без тебя и твоих ратников их обороним. И с конями нам расставаться не след. Не век же вековать в крепости и не пешим гнать отступающего врага да ворочаться домой. Коней не отошлём… скорее сами уйдём, ежели ты, воевода, ты, а не мы, не пожелаешь вместе с нами участвовать в великом деле обороны!

Юрша вспыхнул и рассердился:

— Твоя княжеская милость забывает, что я, а не кто иной в ответе за целость замка, что я, а никто иной, тут распоряжается. Мне непонятно, как можно воевать, не слушая единоличного приказа. И вы сами сейчас убежали оттуда, где не было ни власти, ни послушания. Ни дать ни взять скоморохи, что показывают повсюду те же штуки…

В толпе зашумели. Раздались крики недовольства и возмущения. Пахолки, по распоряжению господ, принялись нагружать только что разгруженные возы и заново вьючить лошадей. Молодёжь грозила кулаками. Тщетно старался старый Монтовт успокоить раздражённое боярство, тщетно князь Острожский силился выторговать у воеводы уступки.

— Безусловное повиновение, самоотречение, терпение! — звучал ответ воеводы на все доводы и доказательства князя.

— Пусть распоряжаются смердами да коланниками, а не нами! — кричали одни.

— Уведи нас, Монтовт, отсюда! — горланили другие.

— Десяток таких, как воевода Юрша, недостойны хвоста моей лошади! — поддакивал им Семашко.

— Сам-то он на собаке ездит! На кой бес ему конь? — издевался молодой Бабинский.

Вскоре распахнули ворота, и пёстрая река бояр с криком и гамом потекла из замка к мосту. Впереди, окружённый дружиной, ехал с гордо поднятой головой князь Острожский. А на крыльце великокняжеских хором стоял уже с посветлевшим лицом воевода Юрша и, улыбаясь, говорил старому Монтовту:

— Ну что, досточтимый боярин, теперь видите, до чего легко обмануть нашу знать. Вы сделали своё дело, я своё, а Луцка мы всё-таки не отдадим!

Вопреки воле бояр и упрашиваниям воеводы не подвергать свою жизнь опасности в боях и утомительной осаде, Монтовт решил остаться в Луцке и, только отмахиваясь, твердил:

— Всё равно пора умирать! А коль доживу до победы, то хоть одно приятное воспоминание в могилу унесу. Как хотите, но я остаюсь!

И остался.

Уж очень пришёлся Монтовту по душе Андрийко, и старик то и дело заводил с ним беседу или принимался рассказывать о былых временах Литвы и Запада. Побывал он в Неметчине, в Пруссии, Ливонии, Чехии, Польше, знал обычаи разных народов, помнил все попытки Витовта освободиться от польской опеки и образовать самостоятельную великокняжескую власть на Литве и Руси. Участвовал Монтовт и в битве иа Ворскле в 1399 году, помнил даже Земпах, был дважды ранен немецким мечом под Грюнвальдом. Немало почерпнул у него Андрийко, одного только не мог понять юноша: почему старик никак не мог постичь стремлений Юршей, Носов, Несвижских и многих других — поднять на борьбу с польской шляхтой весь народ.

— Это пустое! — бросал он каждый раз, когда Андрийко пытался выдвигать свои доводы. — Такое уже было когда-то, кажись, при святом Владимире, или тоге раньше, теперь не то время! Боярин остаётся боярином, коланник — коланником. Разве у нас плохо живётся даже рабочим-челядинцам? Зачем ломать древний закон?

— А ратная служба? — возражал Андрийко. — Свободный мужик понесёт ратную службу наравне с боярином. Подумай, досточтимый боярин, сколько у нас будет войска? Кто тогда нас победит?

— Ну, войско-то будет, но кто его накормит? — упирался старик. — У нас народ добрый, лиходеев мало, и то по большей части татарва да паны, с ними управятся и бояре. Зачем мужику рогатина? Пустое городишь, парень! Погляди только на эти две тысячи ратников воеводы. Войско хорошее! Храброе, послушное, спокойное. Всё правильно, но станут ли они когда-нибудь снова мужиками, хлеборобами?.. А жаль, как жалко хлеба, который погибнет, если его не соберут эти две тысячи пар рук в страдную пору…

Поздним вечером, на четвёртый день после ухода бояр, во время такой беседы из города прибежал гонец с вестью, что шляхта уже близко. Все кинулись на стены.

В самом деле со стороны города нёсся необычайный шум, трубные звуки и громкие выкрики.