Ах, эти воспоминания! Перед распалённым воображением юноши во всех подробностях вставали его встречи с Офкой. Её многообещающий и лживый взгляд, роскошные формы тела, высокая грудь, гибкий стаи, округлые бёдра, точёные ножки, которыми он не раз любовался, когда они покоились на скамейке, — всё опьяняло душу, распаляло огонь бурных, доселе неведомых страстей и желаний. Тщетно вызывал он в своей памяти события, выявлявшие всю внутреннюю гниль, всю мерзость души шляхтенки. Тщетно! «На черта мне её душа, — отвечало воображение, — мне грезится лишь её ослепительная красота, запах её тела и неизведанная, полная неги прелесть её объятий». За эти объятия сильный, пылкий юноша в минуту слабости отдался бы любви целиком, забыл бы про семью, изменил бы отчизне… Хоть он и убеждал себя, что не сделает этого, если даже придётся сгореть в огне неудовлетворённой страсти. «Да, я знаю, — твердило воображение, — её тут нет, но мечтать о том, чего нет, не было и не будет, в моей власти!»

И парень мучил себя самого картинами прошлого, окрашивая их в другие краски. От Офки осталось только имя — символ неги, к которому стремилось всё его существо. Потом позабылось и это имя, и желание заслонило собой желаемое. Остались лишь тоска м беспокойство, он-то и гнали юношу в чащу, и вливали в его руки богатырскую силу, и побуждали ум к непрерывной деятельности.

Но вот из Чарторыйска прискакал бирич с вестью, что в конце июня в Луцк прибудет с литовскими и русскими князьями и вспомогательным татарским полком великий князь Свидригайло. Словно кто-то ткнул палкой в муравейник — так и в Луцке засуетилось всё живое. В волынские и ближайшие подольские округа помчались нарочные с велениями накосить как можно больше сена. От Луцка до самой Степани не осталось ни одной лесной прогалины, ни одного пригорка, где бы не прошлась коса селянина. Так же рьяно свозили в Луцк и Степань припасы. Над Владимирским предместьем день и ночь вились дымы. Это мясники коптили мясо и рыбу.

Но и на этом дело не кончилось. Как раз когда работа была в полном разгаре, на Владимирском тракте заиграли трубы и под большим стягом прибыл посол короля. Герольд возвестил луцкого каштеляна о прибытии пана Зарембы, серадского каштеляна, представителя и «alter ego»[15] короля Владислава и потребовал разместить его в предназначенных для владетельных особ покоях, в коих он мог бы дождаться приезда великого князя.

Юрша поднялся с Андрием, Горностаем и биричем великого князя на стену и ответил, что замок не принадлежит королю и его покои отведены не ему или его послу, а его владетелю, великому князю Свидригайлу, и до его приезда и решения послу придётся подождать в ином месте. Негоже владетелю ради непрошеного гостя ночевать в челядне… Герольд заявил, что владетель Литвы и Руси король, а Свидригайло лишь его подданный. Потому пусть Юрша не очень задирает нос и впустит королевских ратников в ворота.

В ответ на это затрубил рог, сзывавший гарнизон на стены, и в тот же миг они покрылись вооружёнными людьми.

— Город Луцк открыт для посла его королевского величества! Весь расход на прокорм людей и лошадей за время его пребывания, согласно законам гостеприимства, его великокняжеская милость Свидригайло, владетель Литвы, Жмудии и русских земель, берёт на себя. Мой долг принимать послов, откуда бы они ни явились, но пускать чужеземцев в великокняжеский замок не велено.

— Его милость, князь Свидригайло, созвал послов в Луцк! — крикнул с досадой Заремба, которому надоело слушать пространное разглагольствование герольда.

Юрша вспыхнул:

— Простите, уважаемый пан. Я укажу вам дорогу в Луцк, и вы убедитесь, что Луцк и Луцкий замок не одно и то же. Боюсь, как бы у меня в последнюю минуту не зародилось сомнение, не ошиблись ли вы дорогой…

— Как это?

— А так! Вы едете к князю, тут бывали Несвижские, Чарторыйские, Носы, Капусты из Киева, Моннвидичи, Гедиголды из Литвы, но князя Свидригайла здесь не встречал. Есть, правда, великий князь с тем же именем, но едва ли это тот самый…

Заремба оглядел свою дружину. В ней было около ста двадцати конных ратников. Каштелян долго не раздумывал бы применить при удобном случае силу, н теперь он потянулся к мечу, схватился за рукоять и уже открыл было рот, чтобы, выкрикнув приказ, во весь опор проскакать через опущенный мост и ворваться в замок, «городовая рать, наверно, сейчас не так вооружена, как его дружинники», но в это мгновение заскрипели и забряцали жеравцы, и мост пополз вверх, закрывая собой только что открытые ворота.

— В город! — крикнул каштелян и повернул коня. За ним двинулись его ратники, а со стен им вслед понеслись выкрики и смех:

— Но, но! Мись, мись! Хось, хось! Цоб-цобе!

Оба Юрши хохотали до упаду, а старый Савва поглаживал свою седую бороду и довольно кряхтел. Перед замком опустело, все разошлись на обед. На стенах остались только дозорные. Савва велел удвоить стражу у ворот и зарядить обе бомбарды, стоявшие по обе стороны на высоких, оплетённых лозой насыпях.

Вдруг между строениями Подзамчья появилась маленькая долгогривая лошадёнка с усаженным репейниками хвосгом, с сухощавым всадником, который сидел на ней согнувшись в три погибели, словно странник у ворот монастыря. Заржавевшая рогатина и заляпанный грязью сагайдак болтались у него за плечами. Увидев Зарембу во главе дружины, он остановил лошадёнку, быстро потянулся рукой к сагайдаку, мгновенно выхватил лук и соскочил на землю. Животом прижал лук к земле и натянул тетиву, а в следующее мгновение в руке уже блеснула стрела. Казалось, вот-вот неумолимый посланец смерти вонзится в сердце шпиона, как вдруг ветер донёс до слуха лучника оклик:

— Грицько, Грицько! Стой!

Лучник обернулся.

На стене замка стоял Андрийко и размахивал руками, а тяжёлый разведённый мост со скрипом начал опускаться. Грицько помахал в знак приветствия шапкой, а когда оглянулся, Заремба уже скрылся за лавой всадников. Рука с луком опустилась, а другая, с немой угрозой поднялась в сторону отъезжающих. Постояв ещё с минуту, Грицько спустил тетиву и, ведя коня под уздцы, направился к замку.

Юрша и Андрийко, издалека узнав Грицька и увидев, как тот настораживает лук, очень испугались, что он убьёт посла. Воевода просто онемел, понимая страшные последствия того, если бы Зарембу убила вылетевшая из замка стрела… Кто бы поверил, что убит он по незнанию каким-то Грицьком. Спасибо, Андрийко остановил парня.

— Грицько, что с тобой? — крикнул Андрийко, бросаясь к своему бывшему слуге. — Как мог ты браться за лук и покушаться на посла?..

— Слава богу! — ответил мужик. — Простите, боярин, не посол это, а тайный подлаза, доносчик, лгун и убийца.

— Всё равно! — вмешался в разговор подошедший воевода, — он посол, и, вылети стрела из твоего лука, не сносить бы тебе головы… С каких пор мои люди стали убивать исподтишка?

Грицько поклонился воеводе в пояс.

— Прости, досточтимый воевода, но этот человек пролил столько крови невинных людей, и на душе у него столько подлостей и лжи, что смерть от стрелы для него милость.

— Не тебе поднимать на него руку, бог сам накажет подлеца! — ответил воевода.

— Ох, вам неведомы его чёрные дела. Я-то их знаю, и, по утру вставая и ложась на ночь, молю бога, чтобы он избрал орудием кары мою руку.

Воевода хмурил ещё брови, подыскивая соответствующие слова, чтобы осудить нарушителя закона о неприкосновенности посла и выбить из головы мужика его преступное намерение.

— Грицько! — сказал он после небольшой паузы. — Если ты убьёшь его, позор падёт на весь русский народ, на меня, на боярина Миколу, которому ты служишь. Тебя покарают смертью, а на нас ляжет несмываемое пятно, Люди будут передавать друг другу, напишут и летописи, и наши внуки прочитают: «Слуга боярина Миколы из Рудников подло убил посла перед Луцком, после того как воевода Юрша не пустил его в замок».

Грицько прикусил губы и склонил голову.

— Пусть так! — сказал он, понурившись. — Я не трону его, пока он здесь По горе ему потом. Как тень, буду я следовать за ним, и стрела не минет предателя. И нынешней пощадой, и будущей карой я обязан его посольскому званию, тебе, воевода, ну и… доброй памяти боярина.