«Сохрани господи, — подумал он, — не остановлю я его, как Исус Навин солнце, но задержать смогу…»

И он поклялся любой ценой спасти себя и предупредить тех там… в Кракове, что сумерки надвигаются. Страшный призрак, так внезапно вставший в его воображении, заставил каштеляна перестать бояться за собственную жизнь. Ом понял, что и девятый вал, разрушая дом, оставляет зачастую на берегу стебелёк, таким стебельком Заремба считал себя.

— Для чего понадобилась тебе, боярин, моя жизнь? — спросил он спокойно.

— Твоя жизнь будет залогом нашей безопасности до прихода войска великого князя.

— А!

— Собирайся, вставай, сними с себя панцирь и ступай с нами…

— Куда?

— В Корманичи… Но гляди! — Тут, раздумывавший о чём-то боярин, снова повернулся к каштеляну Зарембе, и глаза его свирепо сверкнули. — Попытаешься бежать, поймаем и живого места на теле не оставим, позавидуешь судьбе всех этих.

И он указал на убитых. Вскоре боярин, Заремба и парни на захваченных лошадях поехали в Корманичи, за ними, не торопясь, последовали пехотинцы и двинулось с добычей несколько прибывших из Княжичей саней под присмотром Кострубы.

Когда подъезжали к селу, уже совсем стемнело. Наступила ночь.

Пана Зарембу ввели в кузню, стоявшую неподалёку от ворот замка, ка краю усадьбы. Уцелела она от пожара каким-то чудом, а скорее всего благодаря западному ветру. Селяне разошлись по дворам и развели там огромные костры, а боярин с Кострубой отправились ночевать к дьяку Пахомию. Четыре ратника остались сторожить каштеляна в кузнице. В горне развели огонь и приготовили на ночь большую вязанку дров. Поставили ужин: большой горшок каши с салом, кусок мяса и кубок пива. Потом стража разожгла перед кузней костёр и тоже принялась за ужин, оставив каштеляна одного.

До чего же страшным показалось Зарембе это одиночество! Ещё сегодня утром он стоял во главе сотни рыцарей, нескольких сотен челяди и был сильнее многих западных удельных князей. А вот сейчас сидит в тюрьме и не в рыцарской, не в королевской, а в закопчённой кузне, и заперли его холопы. Это подлое отродье, рабы-коланники, которых на Западе и за людей никто не считает, победили его войско! Да что там победили! Поубивали всех без исключения, порубили, как мясник рубит мясо, безжалостно, беспощадно, не считаясь с их рыцарским саном. Как злодеев, которых четвертуют на краковском рынке толпе на потеху! Срам! Какой срам! Кровавые картины проходили перед глазами каштеляна: предсмертная тоска товарищей, отчаяние истязаемой челяди, нечеловеческие вопли, — всё, что пекло огнём надменные и важные, но подлые и трусливые души шляхтичей перед вратами смерти, их полная беспомощность и беззащитность против слабо вооружённого врага, — всё это переживал снова пан Заремба, и вдруг он понял, почему великий магистр прусских рыцарей Ульрих, проиграв битву при Грюнвальде, искал смерти. Он, Заремба, правда, её не искал бы… Напротив. Страх и ужас охватили при одной только мысли, что его тело со страшной раной, голое, грязное, окровавленное могло бы лежать там, в балке среди леса. Волосы на голове поднялись дыбом, когда он подумал, что вот теперь из ближнего леса поблёскивают глаза волков, а через минуту их страшные клыки начнут рвать тела убитых… О, он не искал бы смерти… по крайней мере, такой смерти и таких поминок, если бы пало не пятьсот голой, а моровое поветрие задушило бы всю Корону. Но он попал ещё и то, что не гоже жить одному, когда полегли все прочие…

На кузнечном горне догорал огонь, каштелян подбросил свежих дров и принялся за eдy. Кроме потрескивания огня и свиста ветра в трубе, ничего не было слышно. Только порой долетал далёкий вон полков, а из села ему вторил собачий брёх. Да, Заремба знал, почему они воют…

И снова его мысли вернулись к этой неисчислимой, на вид беззащитной серой толпе, к той силе, которая одолела в бою вооружённое, искусное рыцарство. Заремба не понимал её, не понимал и той силы, что заменила ничтожным холопам доспехи, мечи, тяжёлых жеребцов, искусство, опыт… И она казалась ему каким-то великаном, который ударами своей железной руки разбивает и уничтожает всё, что изобрёл человеческий мозг. Невольно вспомнилась кровавая Грюнвальдская битва, где серые толпы мазуров подмяли под себя немецкое рыцарство. Вспомнилась и война цесаря Сигизмунда с гуситами. Впрочем, обе войны мало походили на эту. Скрывшись за возами, чехи отбивали атаки рыцарей, а польские холопы накинулись уже на остатки разбитой рати. Гуситы шли целым табором, вроде передвигающейся крепости-твердыни. В открытом поле, без прикрытия и сопровождения рыцарей, горсть немецких ратников разбила бы их в пух и прах. А тут… они сами ударили на рыцарство, и это не случайность, не минутная удача; а самое настоящее новшество, грозящее гибелью всему современному миру. Если русским заговорщикам удастся собрать хотя бы такую силу, как польским воеводам Ягайлы или как Жижке из Трокнова, что будет тогда? Русский мужик — не чех и не мазур. В нём нет запальчивости, но есть отвага, основа всякой силы на свете… и послушание…

Глубоко задумался поверенный польского короля и сената над тёмным будущим своего государства, в котором будет жить такой страшный и в высшей степени опасный народ. Хорошо ли, в самом деле, будет, если он даже поклонится польскому орлу? А как вырвать у него из рук косу и рогатину, как вырвать из сердца стремление к свободе и любовь к родной вере, языку? Как дать ему цепь, плуг, надеть кандалы?..

Вдруг над головой Зарембы послышался шорох.

С застеленного досками чердака посыпалась угольная пыль, сажа, щепки, комочки глины, а спустя несколько мгновении в чёрном отверстии люка появилось чьё-то лицо.

Заремба в ужасе вскочил с пенька, на котором сидел, и схватился за лежавший у горна забытый кузнецом молоток.

Одним прыжком ночной гость очутился перед каштеляном и приложил палец к губам.

— Тсс. Не кричи, уважаемый пан, и не говори громко, — предостерёг он, — я пришёл от пани старостихи из Луцка…

— От Офки?

— Да, так называла её Марина.

Заремба внимательно пригляделся к гостю и, видимо, остался доволен, потому что на устах его забродила улыбка.

— Марина, говоришь? — спросил он немного погодя.

— Да, моя невеста.

— Ага!

И снова улыбка, на этот раз злая и пренебрежительная, появилась на лице папа каштеляна.

Не впервой дочь подсовывала, как приманку, свою горничную, если ей самой не удавалось покорить чьё-то сердце. Тем временем гость выпорол из кобеняка шёлковый платок с письмом и подал его каштеляну.

— А как звать тебя? — спросил Заремба, беря письмо в руки.

— Скобенко, киевлянин я…

— Подкинь-ка дров, а сам ступай за печь, чтобы сквозь какую-нибудь щёлку тебя не увидели.

При неровном мигающем свете каштелян принялся читать письмо, с трудом разбирая скверный почерк Стася. Потом, после минутного раздумья, кинул пергамент в огонь, подождал, чтобы он сгорел дотла, и, упёршись локтями в колени, опустил голову на руки.

Офка, как всегда, права. Она разбирается в государственных делах лучше, чем весь королевский совет. Там вельможи только и делают, что таскают друг друга за волосы, а воеводы, каштеляны, старосты, князья и паны сводят личные счёты. Получение земель, епископств, аббатств — цель их борьбы. И нет времени и места для разбора литовско-русских дел, пет и единства. В одном только все солидарны — окончательно захватить богатые земли Подолии и Волыни. Но лишь для того, чтобы грабить, вымогать, набить пустую мошну. По кик это сделать, не знает никто, о том должен позаботиться король и канцлер. За каждый промах они набрасываются на того или другого, сами же вмешиваться не желают. Офка давала хороший совет. А что советы её были хорошими, Заремба убедился на собственной шкуре. Надо разогнать холопов и покончить с войной на пограничье. Холопы под водительством таких бояр, как Микола из Рудников, — хоть и единичное явление, но сила, с которой всякому приходится считаться! Сила будущего. Князь, магнаты, шляхта — уже пережиток старины. Не им принадлежит будущее Европы…