В проводах батальона полуботьковцев приняли личное участие Грушевский, Винниченко и Петлюра.

Свое напутственное слово Грушевский закончил так:

— Слава неньке Украине! Сложим головы за нашу волю! Бог да хранит тебя, славное украинское лыцарство!

Провожающие прокричали «слава!». Оркестр сыграл «Ще не вмерла!». Паровоз свистнул, и поезд тронулся.

Но через три километра, у блокпоста, семафор вдруг оказался закрытым. Здесь был первый разъезд на запад и на восток: на фронт и в тыл.

Паровоз дал длинный гудок — он просил выхода на главную.

Семафор открылся, и паровоз дал короткий гудок: вперед! Но поезд не двинулся. Двинулся один паровоз.

Бригада сцепщиков — пока эшелон стоял у семафора — отцепила паровоз от состава, и, оглашая окрестности чистыми свистками, на большой скорости, но один, резервом, паровой застучал по стрелкам: на восток, в тыл.

Это был первый боевой акт киевских железнодорожников–большевиков.

Из солдатских теплушек раздались голоса:

— Приехали! Вот тебе и фронт!.. Отвоевались!.. Хватит!..

Казаки стали выскакивать на вагонов…

Грушевскому, Винниченко и Петлюре не удалось, как это было задумано, сразу же после торжественных проводов полуботьковцев уехать в Центральную раду, где их ожидал пышный банкет.

Прямо с вокзала они помчались на Караваевские дачи.

Машина «сестровоз» «рено» остановилась над самым откосом у блокпоста.

Картина, открывшаяся их взорам, резко отличалась от патетическим приводов на вокзале.

Меж двух высоких откосов в глубокой траншее, прорезанной для железной дороги в холме, стоял состав без паровоза. Солдаты расположились в придорожных канавах, в холодке сидели на корточкам по тенистым склонам, толпились небольшими кучками на полотне. Кто сладко дремал, прикрыв лицо фуражкой, кто курил дареную махорку, сплевывая сквозь зубы, кто мирно калякал. Звенела и негромкая песня: «На вгороді верба рясна, там стояла дівка красна».

Растерянный, смущенный командир батальона вытянулся перед высоким начальством, рука его, поднятая к козырьку, дрожала.

Разговор состоялся такой.

Грушевский. Черт! Дьявол! Я думаю, им надо что–нибудь сказать?

Винниченко. Очевидно… Конечно, им надо что–нибудь сказать.

Петлюра. Надо произнести зажигательную речь!

Тут все трое примолкли.

— Владимир Кириллович! — заговорил после паузы Грушевский, обращаясь к Винниченко. — Скажите же, пожалуйста, что–нибудь такое…

Винниченко пожал плечами:

— Почему, собственно, я?

— Поточу что я уже только что говорил! — вспыхнул Грушевский.

— Вот и продолжайте!

— Но почему опять — я?

— Потому, что вы — председатель Центральной рады.

— А вы — председатель Генерального секретариата.

— Генеральный секретариат еще не приступал к исполнению своих обязанностей. Правительство только что сформировано… К тому же я — по гражданской части. Пускай уж говорит Симон Васильевич, как секретарь по военным делам…

Петлюра прошипел:

— Укреплять национальное сознание — ваша прерогатива! Вы — вожаки нации! Мое дело — нести казаков в бой!

— Вот и ведите! — посоветовал Винниченко — Ведите прямо в бой. А я — вам это хорошо известно — пораженец еще с девятьсот четырнадцатого года, и если примкнул к идее оборончества, которую вы так горячо отстаивали — тоже с четырнадцатого года, — то сделал это только во имя общих интересов возрождения нации. Ведите: вы — полководец, а я — человек штатский и… пацифист…

— Отлично! — Петлюра с ненавистью взглянул на Винниченко, и от гнева глаза, его из голубых стали серыми, как оловянные пуговки. — Я поведу! Я им сейчас скажу! Но за последствия не отвечаю! Если они схватят винтовки и перестреляют нас к чертям собачьим, отвечать будете вы!

— Ладно! — согласился Винниченко. — Если нас перестреляют, то на Страшном суде отвечу я.

— Ваши шутки неуместны и гнусны! — вспылил Грушевский, — Вы здесь не свои похабные романы мазюкаете, вы — на высоком государственном посту!

Винниченко смерил взглядом расстояние — от кручи, где он стоял, до колеи: саженей десять.

— М–да, — пробормотал он, снова не в силах удержаться от меланхолической иронии, — наш государственный пост сейчас действительно так высок, что, свалившись, мы и костей не соберем…

Грушевский чуть не задохнулся.

— Вы!.. Вы… Ваш показной юмор — юмор висельника!

— Нет! — парировал Винниченко, хотя юмор его и в самом деле был юмором висельника. — Просто, будучи человеком штатским, но несколько осведомленным в военном деле, я знаю то, чего не знает пан генеральный секретарь по военным делам: ружья у казаков на заряжены, так как бовой комплект выдается только на позициях перед боем.

Петлюра зарычал:

— Полковник! Постройте ваш полк!

Командир батальона встрепенулся, услышав наконец начальнический голос, но тут же увял.

— Да они… не послушаются, пан секретарь…

— Я отправлю вас на гауптвахту! — заорал Петлюра. — Я разжалую нас в рядовые казаки!

Теперь не оставалось сомнений, что это в самом деле начальство. Петлюра осанисто откинул голову, сунул палец за борт френча и решительно ступил на край обрыва.

— Казаки, смирно! — выкрикнул он так, что его могли услышать у Жулян.

Начальнический окрик, магически подействовал на солдат, приученный именно к начальническим окрикам. Спящие мигам проснулись, курильщики затоптали окурки.

И все головы обратились туда, откуда донесся начальнический голос.

Наверху, на фоне синего полуденного неба, солдаты увидели человека во френче с заложенной на борт рукой.

— Братцы! — крикнул кто–то. — Гляди: сам Керенский!

Солдатская толпа зашевелилась: Керенского, вождя русской революции приходилось видеть немногим, а поглядеть было каждому, любопытно.

— Да нет же! — отозвался другой. — То не Керенский. То ж Петлюра, с войскового съезда, который по военным делам.

— Лыцари неньки Украины! — истошным голосом завопил Петлюра. — Славные воины национального войска! Храбрые украинские казаки!..

И, не дав солдатам опомниться, Петлюра начал речь.

Это была со всех точек зрения превосходная речь: громко произнесенная, уснащенная самыми патетическими словами и недолгая. Петлюра давно понаторел в ораторском искусстве. Речь его состояла из десятка фраз. О вечной страдалице Украине. О необходимости бороться за освобождение нации. О том, что победить можно только с оружием в руках… Десятой фразой был призыв к казакам — садиться в вагоны и отправляться на фронт, чтобы на славном поле боя завоевать свободу неньке Украине.

Умолкнув, Петлюра снова сунул руку за борт френча, так как в противоположность Керенскому во время речи он не скупился на жесты, а размахивал руками во все стороны.

И сразу же снизу долетел возглас:

— А мы будем защищать неньку Украину здесь, в Киеве!

Вслед за чтим возгласом густо посыпалось обычное солдатское: «Пускай генералы повоюют!», «Катитесь на фронт сами, а мы тут за вас посидим!», «Колокол в церковь сзывает, а сам в ней не бывает!»…

Однако Петлюра сумел перекричать всех:

— Стыдно, казаки! Позор! У вас же на воротниках национальные нашивки — желто–голубые петлицы!

Эти слова испортили все окончательно: Петлюра умел ораторствовать, но не дискутировать.

Дерзкий молодой голос, прирезав общий шум, отозвался:

— А нам бы к этим петличкам еще гимнастерки да штаны! Глядите, какими голодранцами воевать посылаете! Где наши обещанные шаровары и жупаны?!

К первому голосу присоединились десятки других. Они поминали солдатские горести и невзгоды: и тухлый борщ, и рваные сапоги, и отсутствие в каше сала, положенного от казны, но украденного интендантами.

Петлюра скрипнул зубами:

— Поставить бы здесь по пулемету с каждой стороны — ни один человек не вышел бы из этой траншеи!..

Такова была, пожалуй, первая стратегическая идея, родившаяся в голове начинающего полководца.

Но тут его схватил за руку Грушевский: