— Если неправда, больше никогда мне денег не дашь!

Шпулька колебался. Сменить гнев на милость или не сменить? Правда, пятьдесят процентов — навар немалый: не все же такие дураки, как этот стукнутый мешком писатель! Шпулька бывал по контрамаркам и на «Пантере» и на «Лжи» — и пришел к выводу, что все это ни к чему: одна мерехлюндия.

— Ну как же, Шпулька? Принесет Поля завтра утром тысячу?

— Еще чего! — угрюмо буркнул Шпулька. — Так я к вам Полю и пущу! Девчонка молоденькая, неопытная, еще обидите!..

— Ну что ты, Шпулька! Как же я ее могу обидеть?

— Очень просто! Как обижают девчонок? Сначала красивые слова начнете, пообещаете чего–нибудь, а там…

— Фи, Шпулька! Как тебе не совестно? — оскорбился Винниченко. — Да ведь у меня жена!

— Вот–вот! Женатые как раз на эти дела и мастаки! Вон в своих пьесах чего только с девчонками не делаете!..

— Так то же в пьесах, это все выдумано, Шпулька!

— Угу! Знаем! Сами когда–то с ногами были!..

— Ну как хочешь! — впал в амбицию Винниченко. — Я, разумеется, и сам могу пойти. Только, понимаешь, неудобно — еще кто–нибудь увидит. Ты вложи деньги в конверт, что ли…

Но Шпулька продолжал ворчать, не слушая:

— Девчонка глупая, погибели своей не понимает, а черные души тем и пользуются. — Он вдруг загорелся гневом. — Да и вообще эти девчонки! Ты к ней всем сердцем, думаешь — чистая она, как фиалка! A она сверху — ясочка, а внутри — кошка мартовская!.. Во, вон! Смотрите! Видите?..

Винниченко поднял глаза туда, куда указывал Шпулькин палец.

По ту сторону Владимирской, над кафе «Маркиз», на третьем этаже, окно было открыто, но парусиновая штора спущена. Комната была ярко освещена, и силуэты двух людей отражались на парусине, как на экране. Одна тень — женская; другая — мужская. Они стояли рядом, то сближаясь, то отдаляясь, — впрочем, возможно, что это лишь колыхалась под слабым ветерком штора.

— Видите? — злобно прошипел Шпулька. — Который уже день присматриваюсь! Сурьезная такая девушка, в пенсне, на фортепьянах играет. А тут, вишь… У, бабье племя, ведьмовское!..

Винниченко вынул книжечку и что–то записал.

— Вы что там записываете? — мрачно полюбопытствовал Шпулька. Он сердился на неведомую девицу, но и отдавать на посмеяние ее не хотел.

— Да, это так, пригодится для романа или пьесы.

Игра силуэтов на шторе была и в самом деле эффектна, да и занятно было по поведению теней на экране придумывать завлекательный сюжет. Вдруг свет в комнате потускнел — словно его прикрыли чем–то сверху, — и тени сразу утратили четкость, расплылись, почти исчезли.

Моралист Шпулька осатанело сыпал проклятиями.

4

Лия Штерн и в самом деле была в комнате не одна — перед ней стоял гимназист Флегонт Босняцкий.

Странная это была комната — жилье фармацевта из соседней аптеки, консерваторки Лии Штерн. Посреди комнаты стоял рояль и на нем — кабинетная лампа без абажура; стеклянный абажур, снаружи зеленый и белый внутри, был снят и лежал рядом. На крышке рояля в беспорядке громоздились ноты. У боковой стены приютился пружинный матрац на четырех чурбачках, покрытый серым солдатским одеялом. Над ним висел олеографический портрет широкобородого человека. Флегонт знал: Карл Маркс. На другой стене тоже висел портрет: некто лысый, борода от уха до уха; усы сбриты, как у голландского шкипера. Третью стену тоже украшал портрет, и опять–таки совсем отличный от предыдущих: на голове незнакомца буйная грива непокорных волос. Больше в комнате ничего не было: ни стула, ни стола, ни какого–нибудь шкафчика. Только из–под матраца выглядывала плетеная корзинка, там, должно быть, и находились все пожитки консерваторки–фармацета.

Флегонт Босняцкий пришел пять минут назад.

Перед тем он еще пять минут тяжело терзался у двери — постучать или не постучать? А еще раньше — десять минут топтался на улице, поглядывая на ярко освещенное окно. Впрочем, терзался он и всю дорогу сюда от самого Печерска — идти или не идти?

По правде говоря, страдал Флегонт от желания зайти к Лие Штерн и от недостатка решимости осуществить это желание — уже целый месяц, с тех самых пор, как получил приглашение на Днепровской круче после драки с монархистами на Крещатике. Потому что тогда же, едва увидев Лию, Флегонт в нее без памяти влюбился.

И любовь эта была трагической. Не светлые чувства вызвала она к жизни, а черную измену: ведь до того Флегонт был тайно влюблен в курсистку Марину Драгомирецкую.

Итак, он пришел, и в первую минуту получилось совсем неудобно, потому что девушка его cpaзy даже не узнала.

Впрочем, почти не узнал ее в первую минуту и Флегонт. В первый раз он видал Лию в клетчатой красной кофточке мужского покроя, а сейчас она была в кимоно из сарпинки — красные розы по розовому полю, — и на носу у нее сидело огромное пенсне.

— Простите? — произнесла девушка в пенсне, удивленно подняв брови навстречу неизвестному посетителю. — Вы к кому?

— Прошу извинить!! — растерялся Флегонт. — Если припомните…

— A! — Лия сняла пенсне и весело рассмеялась.

Без пенсне ее лицо, пожалуй, слегка напоминало тот образ неистовой революционерки, который запечатлелся у Флегонта в сердце. Только теперь — выражение лица, жесты были мягче и совсем не революционны…

— Заходите! Очень хорошо вас помню! Где же ваши товарищи? За дверьми? Зовите их сюда! Нет, погодите, я сейчас сама.

— Прошу извинить, — встал в дверях Флегонт. — Понимаете…

— Вы один? Тогда садитесь. Давайте познакомимся по–настоящему. Лия Штерн. Учусь в консерватории. Работаю в аптеке напротив, но собираюсь поступить на естественный факультет — хочу стать физиологом. Родилась в Чернобыле, Киевской губернии, отец — кожевник, возится с кожами, руки до локтей желтые, у него шестеро на шее, я — старшая. А вы?

Флегонт взял протянутую руку — рука была узкая и тонкая, разве такие бывают у революционеров? — пожал ее и поскорей отпустил. Девушка в кимоно и в самом деле ничем не походила на ту ярую революционерку в красной растерзанной кофточке. И непонятно было — которая же лучше?

— Садитесь здесь, — показала Лия на матрац, — больше сидеть негде. Очень мило, что вы все–таки ко мне зашли!

Она говорила непринужденно и не дожидаясь ответов, что было весьма кстати, так как Флегонт еще не пришел в себя.

Лия вдруг снова залилась смехом.

— Мамочка, что они тогда с вами сделали! — Смеясь, она повалилась на матрац. — А ну покажите–ка, зажило уже?

Она взяла голову Флегонта обеими руками и наклонила к себе. Шишка давным–давно сошла, и это было досадно, потому что девушка тут же и отняла руки.

— Так кто же вы такой? Ведь вы еще не отрекомендовались?

Флегонт только раскрыл рот, чтобы ответить, но Лия снова заговорила сама:

— А почему не пришли ваши товарищи? Как их зовут? Кто они? По одежде видно, что из рабочего класса!

Это — «из рабочего класса» — она произнесла как–то особенно. Было в ее тоне и признание значительности самого факта принадлежности к рабочему классу и словно зависть к такому привилегированному положению. И искреннее сожаление, что столь выдающиеся личности не пришли.

— Они… — начал было Флегонт, не придумав еще, что сказать, но Лия и на этот раз его выручила:

— А вы, значит, гимназист? Какой гимназии? В каком классе? Кто ваши родители?

Девушка не ожидала ответов, и Флегонт успел оправиться. Лия указала ему на комнату:

— Вот так я и живу. Правда, здорово? Видите, сколько у меня нот? Я как раз собиралась работать, когда вы пришли…

Она на минутку умолкла, углубившись в нотный лист. Флегонт указал на портрет лысого с голандской бородой.

— Это ваш отец?

— Это? — девушка засмеялась. — Это — отец всей современной анатомии! Пирогов! Знаменитый естествоиспытатель и анатом–хирург! Герой Севастопольской обороны восемьсот пятьдесят шестого года. Он ввел антисептику при хирургических операциях! Я тоже решила стать анатомом… А это — Бетховен! Вот его произведения. Вы любите «Патетическую сонату»?