— От кого это?

Демьян пожал плечами:

— Еще не прочел…

— «Авксентий Нечипорук…» — вслух прочитывает Дзевалтовский первую подпись в конце письма.

— Отец…

— «Иван Брыль…»

— О! — удивляется Демьян. — Дядька! Собственно, шуряк — теткин муж. Рабочий он, с киевского «Арсенала»…

Он приятно удивлен: дядька, шурин еще ни разу не писали ему на позиции.

— «Максим Колиберда…»

— Чудно! — И это уже действительно чудно. — Так это же шурина сосед. Я его за всю жизнь только раз и видел. Когда перед войной с отцом в лавру на богомольe ходил…

— «Андрей Иванов, Василий Боженко, Федор Королевич… ”

Демьян изумлен. Это что же за люди? Он впервые о таких слышит. Почему это они, незнакомые, пишут ему письмо?

— Послушай, — вдруг восклицает Дзевалтовский, — Нечипорук!

Он отталкивается от толстенного граба, к которому прислонялся спиною, и комкает письмо, рассеянно засовывая его в карман, точно свое. Внезапная мысль осенила его. Мельком схваченные слова из письма родили эту горячую мысль! «Пускай русский солдат вызывает немецких солдат на братание!»

— Пошли! — бросает Дзевалтовский и бежит по тропинке, туда, к позициям. Демьян спешит за ним. Он еще не может сообразить, что произошло, но неясная надежда вдруг согревает его сердце. Дзевалтовский что–то придумал!

А Дзевалтовский бежит, обгоняя носильщиков с гнилым сухим борщом и со стальными «поросятами» на плечах, бежит, иногда толкая кого–то и не обращая внимания на крики, несущиеся вдогонку:

— Потише! Эй, господин прапорщик, подтяни штаны! Тю! Еще один! Куда торопятся? Умирать спешат или война кончилась?..

Братание! Ну ясно же — братание! Как он сразу не подумал об этом? Первого мая уже было. Солдаты вышли из окопов с белым флагом: «Камрад. Герман — камрад», с буханками хлеба и с махоркой в кисетах. И немцы тоже вышли и меняли хлеб на шоколад, махорку на сигареты, все равно — что на что: ведь это была не коммерция, а проявление дружелюбия, общей ненависти к войне, проявление солидарности. Братание на фронте, к которому призывает партия большевиков.

Вот ведь как нужен был совет, и они этот совет получили! Они нашли его в письме, которое солдат Нечипорук получил из дома — от отца, дядьки, соседа и еще от каких–то неизвестных товарищей. Совет: Братание!

Дзевалтовский бежит так быстро, что Демьян едва поспевает за ним.

7

Полчаса спустя над второй линией гвардейских окопов взвилось белое полотнище на двух штыках, словно транспарант над рядами уличной демонстрации. Оно было сметано из нескольких бязевых солдатских полотенец на скорую руку суровой ниткой из солдатского окопного обихода. На плакате — надпись размоченным химическим карандашом: «Брюдер! Братья!» В бинокль эту надпись легко можно было прочесть из немецких окопов. И сразу же, словно смеясь над посвистыванием пуль, в русском окопе заиграла гармонь: «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке…» Хор простуженных солдатских голосов залихватски подхватил мотив.

Немцы сразу сообразили, в чем дело, и веер пуль моментально перестал сечь бруствер. Пулемет, конечно, все еще трещал, но пули летели теперь «за молоком».

И какая–то немецкая песня отозвалась из вражеских траншей. Пулеметы как бы вторили ей. Но пулеметы — это был теперь только звук, чтобы не волновалось начальство: пулеметы стреляют, война продолжается — чего же вам нужно? Пули летели в ясный божий день.

Но действовали еще и пушки. Смертельная зона, ничья земля, была в штабе аккуратно разграфлена на квадраты, и артиллеристам надлежало простреливать эти квадраты. Чтобы обстрел какого–либо квадрата прекратился, нужно было, чтобы тот, с чьей стороны бьет артиллерия, вышел из своего окопа. Корректировщики увидят своих через стереотрубы, и по своим артиллеристы стрелять не будут.

И немцы поднялись первыми. На далеком немецком бруствере появился солдат. Он размахивал белым флагом.

В тот же миг и Демьян вылез на бруствер. За ним высыпали зеленые гимнастерки. А на немецкой стороне уже густо маячили серо–голубые мундиры.

И две линии — линия солдат русской армии и линия солдат армии немецкой — двинулись друг другу навстречу по полю смерти, которое теперь перестало быть смертным.

Офицеры этому не препятствовали. Ведь это, наверно, снова будет «базар»: обмен продуктами, которых у одной стороны был избыток, а у другой не хватало. Война уже создала свою, военную, мораль и установила свои, военные обычаи.

Линии сближались, и с обеих сторон солдаты размахивали фуражками, кепи, руками.

— Камрад! — кричали немцы.

— Камрад! — отвечали русские.

Слово «камрад» стало интернациональным.

Гармошка наигрывала польку–кокетку. И под залихватский мотив не один гвардеец выстукивал каблуками на смертном поле. Линии сближались, напевая и приплясывая.

Демьян бежал впереди, вприпрыжку, как мальчишка: он должен был непременно первым добежать к своим, кого–то обнять, кого–то похлопать по плечу, кому–то заглянуть в глаза…

А из окопа посреди смертного поля люди выходили на спеша, сгибаясь под тяжестью: шли сорок два человека и несли тридцать раненых товарищей.

Линии сошлись. В руках буханки хлеба, сигареты, махорка. И обмен начался сразу — оживленный, веселый, с прибаутками — хоть и не поймут, про что сказано, но на смех отзовутся смехом…

Поручик Нольде стоил на бруствере, курил папиросу в длинном янтарном мундштуке, смотрел в бинокль и пренебрежительно улыбался: очередной случай братания имел место на участке его батальона, и еще сегодня вечером его, конечно, вызовут в дивизию и прикажут снять саблю. Его будут допрашивать, отведя глаза в сторону, и он будет отвечать, тоже потупя взор. И те, которым предстоит спрашивать, знают заранее, что он им может ответить: немцы, дескать, вышли первыми и предложили менять шоколад на хлеб. Просто «базар» — и никакой политики! А что он мог поделать с солдатами? Революция ведь! Свобода! Так сказать, свобода совести, печати и собраний, хе–хе–хе… И комитетчики его непременно поддержат, еще и добавят: это, мол, очень хорошо, что немецкая армия революционизируется! Хе–хе–хе!.. Такая уж установилась молчаливая договоренность между офицерами и солдатами. Ничего не поделаешь — закон войны! Вон поручик Кирсанов выстрелил было в спину своим «братающимся». И что же? Сам получил пулю в затылок. Прапорщик Белоусов только рапорт подал, что, дескать, чувствуя ответственность перед отчизной, исполненный, так сказать, искреннего патриотизма, считаю своей обязанностью рапортовать… И этого безусого дурачка солдаты накрыли шинелями и так отстегали шомполами, что его пришлось отправлять в госпиталь, чтобы ему там пришили новый зад… Нет, поручику Нольде плевать на ответственность и патриотизм! Затылок и зад для него, извините, дороже отчизны! И вообще, пускай себе мужичье забавляется! Все равно ни одному из них не выбраться живыми из этой катавасии! Плевать… Вот только прапорщик Дзевалтовский — ай–яй–яй! Все–таки, знаете, офицер! Должен бы понимать… О прапорщике Дзевалтовском поручик Нольде на всякий случай запомнит…

А в центре смертного поля звенели песни, сходились и расходились пары в пляске. Солдаты в зеленых гимнастерках хлопали по спине солдат в серых мундирах так, что отдавалось в ушах. Под общий хохот возникла даже игра: кто звонче ударит. В рассыпавшихся по полю группках пытались завести разговор.

— Моя! — кричал гвардеец, тыча себя пальцем и грудь. — Твоя! — тыкал он пальцем в грудь немца. — Моя — твоя – мир!

Он был уверен, что если исказит слово, то это уже будет немецкий язык и его поймут. И верно, его понимали.

Немец в ответ также калечил свой язык:

— Ихь — зольдат, ду — зольдат. Вир — меншен[21].

— Точно! — одобряли гвардейцы. — Меньше стало солдат! Перебили нашего брата, солдата. Пора кончать войну!

В другой группе наспех слагался словарь международной солидарности.

— Камрад! — кричал гвардеец и тыкал в грудь и себе и немцу. — Товарищ! Камрад по–нашему будет — товарищ!