Прямо перед ним простирается то, что было некогда полем: тучные хлеба, наверно, стояли здесь когда–то, в низине, открытой горячему южному солнцу; верно, волнами гулял по этим нивам ветер; весной тут нежно зеленело, потом — в такую пору, как нынче, — отливало восковым отсветом, а еще через месяц загоралось золотом — к жатве. Осенью весело двигался здесь пахарь со своим оралом, затем приходил сеятель, а после Петра и Павла дружно звенели серпы и косы и заливалась песня, уносясь в ясное небо. Теперь здесь не было поля. Была просто пересеченная местность — побитая, изрытая, исковырянная земля: тысячи воронок от снарядов не вспахали, а изувечили ее. Это была измученная и оскверненная земля — ничто на ней не росло, ничто не родилось, и люди на ней тоже не жили: жители ушли прочь, а солдаты, находившиеся здесь, сидели под землей, в воронках, окопах и блиндажах.

За полем на пригорке — на языке фронта звался он «высотою 173» — стоял когда–то, как видно, славный лес («лесистая местность» — на языке фронта). И был это драгоценный лес: и потому, что защищал поля от сухих юго–восточных ветров, и потому, что росли тут драгоценные породы — бук и граб; если ставишь избу, то для стояков, стропил и перекладин лучше ничего не отыщешь. Не было теперь и этого леса. Его словно вычесала гигантская борона. Торчали лишь пни, да и те сверху донизу расколотые и расщепленные… Какие богатства развеяны дымом, изведены без толку!

Грустным хозяйским взглядом оглядывает Демьян милый его сердцу лес: а у него под Бородянкой растет только сосна и сосна…

А все, что уходило дальше на запад, было под австрияком и германцем.

Впрочем, и самого «запада» взаправду, наверно, и не было. Существовало лишь «западное направление». И для полка, в котором служил Демьян Нечипорук, это направление определялось еще и точнее: на Калуш!

Гвардейский корпус, в который входил этот полк, держал фронт протяженностью в сто двадцать километров. Позади справа был Тарнополь, слева — Черновцы. Но за Днестром это был уже другой фронт: не Юго–Западный, а — Румынский. И армия была там уже не 7–я, a — 8–я. Но и перед нею лежало направление «на запад»: через Годы и Отыню, а перед гвардейцами — через этот самый бывший Обертын. Наступать — по долинам, лесам, горам и потом отступать — по горам, лесам и долинам. Ну не чушь ли это?! О такой войне командир батальона, где служит Демьян, — поручик барон Нольде — говорит: «Миф, блеф, одна география!»

Острое чутье обстрелянного солдата подсказывает Демьяну момент, когда снарядов в этом «квадрате» не ждать, и он опрометью пробегает еще тридцать шагов, чтобы затем свалиться в очередную воронку. И снова, когда он сползает в нее грудью по пересохшей земле, в кармане шелестит измятая бумага. Интересно бы все–таки узнать, что пишут из дому? Жив ли и здоров ли отец? Как хозяйствует брат Софрон? И вышел ли уже закон про землю? Скорее, скорей бы домой, а то поделят без фронтовиков землю и снова обидят солдата! И когда же выйдет от этих министров приказ о войне? Когда кончится эта смертоубийственная бессмыслица?

Впрочем, после революции война словно бы застопорилась на месте. Артиллеристы выпускали положенное число снарядов, но пехота — нема дурных! — из окопов не выходила. Выставляли дозоры и укладывались спать. Хватит! Навоевались! Перестреливаться — туда–сюда, это еще ладно, но настоящей войны уже не было, и офицеры тут ничего не могли поделать, сколько ни пытались они доказывать солдатам, что воевать нужно, чтобы оборонять отечество от врага. Солдат отвечал: мое отечество далеко — у кого за Днепром, у кого под Костромой, а у кого и за Волгой, — сунется туда герман, защититься сумеем!..

Нет, «обороной отечества» солдата не взяли.

Но взяли другим: обороной революции.

Появились специальные агитаторы и начали клясться — кто Временным правительством, а кто и Советом депутатов, — что немец отменит революцию и снова посадит царя: вот и будешь ты, браток, куковать и под своим и под немецким царем вместе…

Правда, наступать солдаты ни в какую не соглашались. Но и с фронта не ушли: послушали прапорщика Дзевалтовского, командира Демьяновой роты, выбранного теперь председателем полкового комитета. Дзевалтовский тоже не одобрял, когда солдаты поодиночке удирали с фронта. Он говорил:

— Надо крепко держать винтовку в руках: у солдата ничего нет дороже винтовки. Не по одному нужно бежать с фронта, а с винтовками и пулеметами всем фронтом ударить по паразитам и буржуям!

И тогда порешили: в бой не идти, захватническому империализму не потакать, но германа с австрияком, пока они под своими царями, к себе не допускать ни на шаг. Впрочем, немцы и австрияки тоже приутихли и ограничивались артиллерийской дуэлью, которую вели с немецкой точностью: утром и вечером, с восходом солнца и перед заходом солнца.

А если сегодня подняли они яростную стрельбу cpeдь бела дня, так было это лишь ответом на вчерашнюю атаку, предпринятую нами по глупости.

Демьян смотрит на запад, потом косится на восток. До своих осталось шагов сорок, — видно, как из–за бруствера время от времени мелькает каска: это однополчане поглядывают — жив ли еще солдат и почему не перебегает он дальше?

Демьян выскакивает из воронки и снова бежит, петляя как заяц.

3

Вчерашняя атака и впрямь была спровоцирована.

В район Тарнополь–Черновцы прибыл вдруг собственной персоной французский министр Альбер Том.

Бездействие русского фронта привело к тому, что немцы перебросили свои лучшие части на запад, чтобы осуществить удар против Франции и Британии.

Французский министр был социалистом, а в революционной России слово «социализм» не сходило теперь с уст и вызывало искреннее восхищение. Потому на социалиста Тома и была возложена весьма ответственная миссия.

Мсье Том разъезжал вдоль линии русского фронта, из армии в армию, и перед ним выстраивали дивизии, полки, батальоны. Тома проходил перед строем бойцов, державших винтовки «на караул», помахивал черным с шелковой ленточкой котелком и кричал: «Вив ля Рюси, вив революсьон!»[19] — и солдаты в ответ тоже кричали: «Ура!» После этого подавалась команда «вольно!», и член партии французских социал–патриотов открывал митинг русских солдат.

Речь Том перед корпусом длилась сорок минут, перед дивизией — двадцать, перед полком — пять–шесть. Корпусу он рассказывал о французских революциях и о роковой роли, какую сыграло в них пруссачество. В дивизиях ограничивался разговором об угрозе цивилизации в том случае, если бы победу в этой войне одержали «боши». Для полка хватало заверения в том, что эта война будет самой последней и стоит только разгромить немецкий империализм, чтобы на земле тотчас воцарился всеобщий и вечный мир.

Социалист Том был дошлым митинговым оратором — не зря он лет двадцать произносил речи на профсоюзных форумах у себя в Париже. Поэтому он добавлял под конец, что войну можно будет закончить лишь в том случае, если и в Германии произойдет революция. А немецкий пролетариат в настоящее время тяжко угнетен и не в силах самостоятельно свергнуть кайзера Вильгельма: поэтому ему необходимо помочь: принести революцию на русских штыках!.. Вот тогда уж, будьте покойны, никаких войн больше не будет…

И гвардейцы согласились.

Ведь правда — почему бы и не помочь? Помочь можно, особливо если уж очень просят: у русского солдата, известно, душа добрая. Да и соблазн велик: война в два счета закончится, а тогда — поезжай всяк куда тебе надобно…

И гвардейцы пошли.

На участке фронта под Обертыном Демьянова рота поднялась первой и первой выполнила боевой приказ: захватила линию немецких укреплений. Вслед за ротой весь батальон должен был обрушиться на вторую и третью немецкие линии. Но… батальон и до сих пор сидит в земле, а Демьянова рота — под огнем, без боеприпасов, без пищи и воды и даже без санитаров. И до вечера останется от нее лишь горе в ста двадцати осиротевших семьях, разбросанных по просторам бывшей Российской империи…