— Благодарю. Но вы явились рано, господин офицер: поезд на Жмеринку–Волочиск, которым я выезжаю в Черновцы, отходит в семь пятнадцать. — Шептицкий перевел взгляд на часы в углу. — Мы еще располагаем временем.

—Разрешите доложить, — щелкнул шпорами штабс–капитан. — Доставить вас, ваше высокопреосвященство, я должен не к поезду Жмеринка–Волочиск, который отправляется через пятьдесят минут, a к поезду Киев — Петроград, который отправляется через двадцать минут. Прошу вас поторопиться…

Он произносил не «прошу», а «пгашю».

— Вы ошибаетесь, господин офицер. Я еду не в Петроград, а из Петрограда.

— Вы ошибаетесь, владыка. Вы едете из Петрограда и снова в Петроград.

— Позвольте! — воскликнул Грушевский.

— Я не понимаю вас, господин офицер, — выпрямляясь в кресле, промолвил Шептицкий, — На каком основании?

Штабс–капитан не потрудился дослушать.

— На основании приказа. Поручик Драгомирецкий! — бросил он через плечо.

Один из двух младших офицеров развинченным движением зигзагообразно шагнул вперед, шаркнул подошвами по ковру и звякнул шпорами. Из кармана френча он достал длинную скомканную ленту с телеграфного аппарата «юза» и протянул штабс–капитану. При этом он слегка качнулся: он был явно нетрезв.

Штабс–капитан подал ленту Шептицкому:

— Пгашю…

— Извините, я оставил очки в чемодане. Однако должен вас информировать, что еду по специальному разрешению министра юстиции господина Керенского.

— Поручик Петров! — приказал штабс–капитан.

Вперед выступил второй офицер. Это был подтянутый юноша, глаза его смотрели сосредоточенно и строго.

Грушевский снова закипятился:

— Но, простите…святой отец у меня в гостях! — Он произнес это по–русски. — Вы врываетесь и разрешаете себе…

— По приказу полковника Оберучева, командующего Киевским военным округом, находящимся ныне на осадном положении, — бесстрастно дал справку Боголепов–Южин. Палец к козырьку он все же приложил. — Читайте, поручик.

Поручик Петров взял телеграмму и прочел ее. Телеграмма была подписана Керенским. В ответ на телеграфное сообщение полковника Оберучева о том, что митрополит Шептицкий сошел в Киеве с поезда и проследовал в помещение Центральной рады, министр приказывал: поскольку митрополит позволил себе нарушить правила переезда, то разрешение на переезд отменяется. С этой минуты глава греко–католической церкви в Галиции снова возвращается в статус заложника и должен быть с первым же поездом отряжен в Петроград с соблюдением всех, соответствующих его высокому сану, знаков уважения.

— Пгашю, ваше высокопреосвященство, — повторил штабс–капитан Боголепов–Южин, жестом приглашая митрополита к двери. — До отправления поезда осталось пятнадцать минут.

— Это черт знает что такое! — снова завопил Грушевский, позабыв, что упоминать дьявола в присутствии духовного лица не годится. — Я сейчас выясню все у полковника Оберучева! Сидите, владыко, пускай поезд отправляется! Панна София! — крикнул он. — Соедините меня с командующим округом!

Но раньше чем панна Галечко успела подбежать к аппарату, штабс–капитан, опередив ее, изо всех сил завертел ручку.

— Алло! Центральная? Из штаба Оберучева. Барышня! Немедленно соедините меня с начальником станции Киев–пассажирский. Говорит Боголепов–Южин. Поезд на Петроград задержать до моего прибытия. Сейчас буду!

Он дал отбой и, мило улыбнувшись и галантно звякнув шпорами, передал трубку очаровательной секретарше.

— Советую, ваше высокопреосвященство, все же не мешкать… Поезд я вынужден задержать по вашей вине, а виновный в задержке поезда в прифронтовой полосе по законам военного времени отвечает перед военно–полевым судом…

Шептицкий поднялся. Монахини смотрели на него: княгиня Гагарина — с ужасом, княжна Долгорукова — смиренно. Они уже были рядом с митрополитом, готовые поддержать его, лишь только он сделает шаг. Спокойно, с лицом, на котором не дрогнул ни один мускул, Шептицкий произнес по–русски:

— Это — насилие. Отвечать за него будут министр Керенский, полковник Оберучев и вы, штабс–капитан… э–э–э?

— Боголепов–Южин, — подсказал штабс–капитан с учтивой усмешкой, которая должна была означать, что он прекрасно понимает умысел митрополита, сделавшего вид, будто забыл его фамилию.

Шептицкий взглянул на княгиню Гагарину. Та мгновенно выхватила из глубокого кармана грубого подрясника элегантный, в оправе из слоновой кости блокнот и тонким серебряным карандашиком сделала запись.

Затем, с той же грустной улыбкой, приличествующей смиренному пастырю, Шептицкий обратился к Грушевскому по–украински:

— Как видите… уважаемый профессор: продолжаю оставаться узником! — И добавил по–русски: — Свобода, провозглашенная русской революцией, не является еще свободой для сынов украинский нации даже в нашей столице, престольном Киеве. — Затем снова по–украински: — До свидания, дорогой друг, я телеграфирую вам о своем прибытии в Петроград и о дне моего повторного выезда в Черновцы. Слава Йсу! Благословен бог!

Он протянул руки, и святоши сразу же подхватили его под локти.

Поручики сделали «на месте кругом» и двинулись следом. Штабс–капитан пошел сзади, лениво передвигаясь по пушистым коврам, и шаги его рождали тот самый «малиновый звон», ради которого гвардейцы заказывают себе шпоры из чистого серебра.

Грушевский выбежал из–за стола и ухватил штабс–капитана за рукав:

— Но я настаиваю… Я требую… Как вы осмелились…

Штабс–капитан Боголепов–Южин осторожно снял цепкие пальцы Грушевского, коротким движением отряхнул рукав и, подняв руку к козырьку, сказал:

— В армии приказы высшего командования не подлежат обсуждению. Но вам, лицу, занимающему столь высокий пост, — эти слова он подчеркнул, не скрывая иронии, — вам, господин председатель украинской Центральной рады, могу доложить: его высокопреосвященство, глава греко–католической церкви и митрополит отец Андрей, граф Шептицкий, является опасным крамольником — малороссийским сепаратистом–мазепинцем.

И уже покидая комнату, он бросил через плечо:

— И тешу себя надеждой, что так будет с каждым сепаратистом–мазепинцем, какой бы высокий пост он ни занимал! А лицам высокого положения будет еще хуже.

Кажется, при этом он сделал то движение пальцами поперек горла, какое обычно символизирует петлю, наброшенную палачом на шею осужденного.

Догнал остальных Боголепов–Южин уже на улице. Тут, у входа в Центральную раду, охраняемого четырьмя малолетними украинскими скаутами с желто–голубыми фестонами на левом плече, выстроились десятка два солдат комендантского патруля. Впереди и позади кареты митрополита гарцевали по четыре конных донских казака. В двух шагах от них стоял открытый автомобиль–ландо марки «рено».

Поручик Драгомирецкий, как только митрополит прошел мимо шеренги солдат и приблизился к краю тротуара, широко распахнул дверцы автомобиля:

— Прошу, ваше… преосвященство!..

И сана митрополита он толком не знал, и язык у него заплетался. Жест, которым он приглашал митрополита, вышел похожим на церемонный поклон испанского гидальго. Широкий взмах рукой заставил его снова пьяно пошатнуться.

Александр Драгомирецкий, отпрыск добропорядочного печерского лекаря, чувствовал себя после фронта в тылу как у Христа за пазухой и жил в свое удовольствие.

Но митрополит Шептицкий не обратил внимание ни на пьяного офицера, ни на роскошный автомобиль; он прошел мимо машины и направился к карете, в которой приехал. Монахини бросились открывать ему дверцу и поднимать ногу на ступеньку.

А поручик Драгомирецкий, восстановив равновесие, добыл из кармана небольшую табакерку. Захватив щепотку белого порощка, он одним духом втянул половину этой щепотки в одну ноздрю, а вторую половину — в другую.

— Прошу, угощайтесь милорд! — предложил он штабс–капитану.

— Оставь, Алексашка! — сердито огрызнулся Боголепов–Южин.

Поручик Драгомирецкий протянул табакерку Петрову:

— Нюхни.

— Спасибо. Не употребляю.