— Как это не пойдешь? — изумились оба. — А говорил: тебе в свой полк надо…
И тогда вот что произошло. Коцюбинский только успел заметить, как двое, стоявшие перед ним, перемигнулись с теми, что были сзади, — а там уже ничего увидеть не мог. Один согнутым локтем запрокинул ему голову назад, другой набросил на лицо какую–то тряпку, а остальные вязали веревкой руки.
Потом его куда–то поволокли, скрипнула калитка, а может, дверь, под ногами он почувствовал порог, его ухватили под мышки и поволокли быстрее — так, что ноги тащились по земле. И все это делалось молча, в абсолютной тишине, только кто–то прошептал: «А черт его знает, может, провокатор или шпик… чего ему, сукину сыну, тут надо…» И кто–то тоже шепотом ответил: «Хотел видеть старшего, так сейчас увидит… ”
Потом его поставили на ноги и тут же надавили на плечи — он сел на табурет. Было тихо, он различал только тяжелое дыхание стоявших рядом, а один голос промолвил негромко:
— Разберитесь, товарищ Подвойский. Может, и в самом деле свой, а может, подосланный: действовали в точности по вашей инструкции.
— Подвойский! — вскрикнул Юрий. — Николай Ильич!..
И Юрий рассмеялся: да ведь именно Подвойский, глава «военки», и был ему нужен!.. Смех сквозь толстую мешковину был еле слышен — глухой, как из–под земли.
— Кто это? — услышал он такой знакомый голос Подвойского, начальника по «военке», старого друга и учителя по черниговскому дореволюционному подполью, отца по партийной жизни.
Но повязки с глаз у Юрия не сняли, только чья–то рука сдвинула тряпку, освобождая рот. Мешковина больно царапнула раненую щеку, и Юрий чуть не вскрикнул.
— Это я! Коцюбинский!
— Юрко?
Повязка упала с глаз, и Юрий увидел дорогое лицо с подстриженными усами и бородкой клинышком. Четверо красногвардейцев смущенно переглядывались.
— Вот те на! Значит, свой?
Но Подвойский не улыбнулся. Лицо у него было взволнованно и сосредоточенно.
— Спасибо, товарищи, —сказал он красногвардейцам. — Вы действовали правильно. Можете идти. Товарищ останется здесь.
Он подождал, пока красногвардейцы, неловко посмеиваясь, выходили из комнаты, и Коцюбинский успел осмотреться в тесной прихожей провинциальной на вид квартирки: стены оклеены дешевыми обоями — мелкие, пестрые цветочки по светлому полю. В углу вешалка, на ней пальто, несколько шляп, кепка.
Подвойский сказал:
— Так ты, значит, из тюрьмы?! И прямо сюда? Это отлично. Только пришел не вовремя. Подождешь. Мы поговорим позже. Сейчас здесь идет заседание Центрального Комитета с руководством нашей «военки»…
Коцюбинский слушал его, но невольно прислушивался и к голосу за дверью. В комнате кто–то говорил — сначала трудно было разобрать отдельные слова, но что–то в самом тембре голоса заставило Юрия вслушаться внимательнее.
Голос говорил:
— …июльские дни поставили партию пролетариата в тягчайшее положение… — Следующие слова заглушил голос Подвойского, но потом снова стало слышно: — … Мирный период развития революции закончился. Июльский кризис был для революции мучительным, но для партии пролетариата он стал горнилом испытания ее жизнеспособности. Будущее революции зависит теперь от организационной работы партии в тягчайших условиях… Но партия справится: у пролетариата нет иного выхода, кроме захвата власти…
— Ленин? — прошептал Коцюбинский, еще не веря себе.
— Да, он проводил заседание ЦК, — просто сказал Подвойский и тут же озабоченно заторопился. — Заседание окончилось, и Ленин сейчас уходит. ЦК принял решение немедленно укрыть Ильича в глубочайшем подполье… — В комнате загремели стульями: люди вставали. — Ты подожди! — крикнул Подвойский и скрылся за дверью.
А Коцюбинский так и остался стоять, держа тряпку, которой только что завязаны были его глаза и рот, растерянный, взволнованный — у него сжимало грудь, а сердце колотилось, как после долгой перебежки под огнем. Ленин! Здесь! За стеной!..
Узкая дверь из комнаты снова отворилась, и на пороге показался Ленин. Он быстро прошел к вешалке в углу, надел кепку, взял пальто и сунул руку в рукав. На Коцюбинского, стоявшего у порога, Ленин глянул мельком: происходило подпольное заседание Центрального Комитета, и, ясное дело, его охраняли свои товарищи. За Лениным вышел Подвойский. Он был уже в шляпе и поднимал воротник пальто: он должен был выйти вместе с Лениным.
Ленин прошел.
Но когда он был уже у порога, Юрий не выдержал:
— Владимир Ильич!
Он сказал это негромко, как говорят, когда мысль претворяется в слово сама собой, помимо твоей воли, но вместе с тем твердо и настойчиво, — так говорят, когда в слово, в самую интонацию вкладывается страстное желание.
Ленин оглянулся и остановился.
— Здравствуйте, товарищ, — сказал Ленин и протянул руку. — Я не видел вас вначале. Вы только что пришли? Кто вы?
— Член нашей «военки», — пояснил Подвойский, — от комитета Сто восьмидесятого полка.
Ленин, не выпуская руки Коцюбинского, окинул его с ног до головы быстрым взглядом — в глазах Ильича блеснули быстрые смешливые искорки.
— Однако, — сказал Ильич, — выглядите вы непрезентабельно! Очевидно, вы не прямо с заседания вашего комитета? — Взгляд Ленина скользнул по форменной одежде Коцюбинского, когда–то ладной, хорошо пригнанной в офицерской мастерской, а теперь измятой, забрызганной грязью, с оборванными погонами. — И не из офицерского собрания? — улыбка ушла из глаз, коснулась губ Ильича, но тут же пропала: Ленин увидел кровоподтек на щеке и ласково посмотрел Коцюбинскому в глаза.
— Именно из офицерского собрания, Владимир Ильич! — усмехнулся Подвойский, — Товарищ только что из тюрьмы: во время демонстрации пришлось немножко повоевать…
Ленин кивнул. Лицо его стало сурово.
— Как ваша фамилия, товарищ?
— Коцюбинский, — ответил за него Подвойский.
— Вы хотели мне что–то сказать? — спросил Ленин.
— Владимир Ильич! — заговорил Коцюбинский, и сердце застучало у него в груди. — Я знаю, для разговора сейчас нет времени, и вам и без меня известно…
— Да, да! — откликнулся Ленин. — Товарищи подгоняют меня. Видите, вашему Подвойскому уже не стоится на месте? — Улыбка вспыхнула в его глазах и скользнула к губам, но лицо сразу стало серьезно. — Требуют, чтоб я немедленно скрылся в подполье. Вот какие дела, товарищ Коцюбинский. Возможно, и всей партии придется опять уйти в подполье… О демонстрации я действительно уже многое знаю, но каждый новый рассказ чрезвычайно ценен.
— Владимир Ильич! — сказал Коцюбинский. — Я не о демонстрации хотел… Я недавно вернулся с Украины, куда меня посылало руководство военной организации, чтоб наладить выборы делегатов от Юго–Западного фронта на Всероссийский съезд военных организаций фронта и тыла. Я был в Киеве и Чернигове…
— С Украины? — Лицо Ленина засветилось живым интересом. — Это чрезвычайно важно! — Ленин схватил Коцюбинского за обе руки. — Рассказывайте же, рассказывайте!
— Владимир Ильич! — вмешался Подвойский. — Мы найдем способ организовать вам встречу с товарищем Коцюбинским. Но сейчас мы должны спешить.
— Да, да! — сказал Ленин. — Должны спешить. Обязательно организуйте мне обстоятельную беседу с товарищем с Украины! И не откладывая! Но сейчас только два слова. Каково положение в Киеве, товарищ Коцюбинский?
Юрий взволновался. Тысячи мыслей пронеслись в голове: сказать надо так много, а еще больше надо услышать от Ленина! Но Подвойский дергал Юрия за рукав.
Коцюбинский сжал руку Ленина — его пальцы все еще лежали в теплой, мягкой, но на диво сильной ладони Владимира Ильича — и заговорил:
— Владимир Ильич! На Украине все идёт хорошо: донецкие шахты, Екатеринослав, Харьков — во всех пролетарских центрах изо дня в день в огромных масштабах возрастает и ширится влияние нашей партии на массы…
— Браво! — воскликнул Ленин и пожал руку Коцюбинскому. — В этом залог победы социалистической революции! Массы, массы и еще раз массы! Не в подполье надо идти партии, а именно в массы! — Улыбка снова блеснула в глазах Ильича. — Это будет лучшее наше «подполье»: в массах! — И лицо Ильича опять стало сосредоточенным. — Но на Украине особенно важно направить свое внимание не только на пролетарские, но и на крестьянские массы. Надо способствовать их расслоению, вырвать из–под влияния кулака, на которого опираются украинские сепаратисты. Надо идти к беднейшему крестьянству, к… как это говорят у вас, на Украине, о безземельных и малоземельных крестьянах?
