— Вы совсем не щадите себя, милый князь, — лицемерно попенял слабовольный монарх, пряча глаза. — А ведь вы нужны нам и обязаны заботиться о своем здоровье…
— У меня иные обязанности, — тоном педанта, выговаривающего несмышленому шалуну, отбрил канцлер. — Нам угрожали серьезные осложнения, но милостью божьей мне удалось предотвратить опасное развитие событий. Я имею в виду отношение с Россией, ваше величество, точнее, ревнивые подозрения императора Николая касательно нашей политики на Балканах. — Меттерних говорил категорично, но нарочито расплывчато, не только без деталей, но даже вообще без каких-либо уточняющих подробностей. В тех же выражениях он свободно мог охарактеризовать обстановку и где-нибудь в Патагонии.
— Примите нашу признательность, — меланхолично ответствовал кайзер и, припомнив, что готовился не благодарить, а, напротив, требовать объяснений, робко осведомился: — Говорят, вы испытываете некоторые затруднения в Венгрии?
«„Говорят“, — мысленно передразнил Меттерних, — опять это безлично-трусливое „говорят“!»
— Не я лично, ваше величество, — ответил с достоинством, — но имперское правительство и Наместнический совет. — Он уловил намек Фердинанда, которому конечно же все уши успели прожужжать насчет каких-то там злоупотреблений, но не счел нужным опуститься до столь недостойного уровня. — Пока я жив, — как обычно, усиленно внушал главную мысль, — Австрия может быть спокойна за судьбу венгерской короны.
— Но мне рассказывали о совершенно наглых молодых людях, — упрямился монарх, не находя внутренних сил объявить неугодному министру об опале, — поэтах, газетчиках, крикунах, призывающих к открытому мятежу…
«Рассказывали!» — усмехнулся внутренне Меттерних.
— И кто же, позвольте спросить, рассказывал? — вкрадчиво поинтересовался он. — Хотелось бы знать имя человека, — закончил сурово и жестко, — который осмеливается напрасно беспокоить ваше величество. Таким господам нечего делать на государственной службе… Позволю себе вновь повторить, что внимательно слежу за развитием событий и, когда понадобится, не замедлю принять надлежащие меры.
Фердинанд, чьей компетенции явно недоставало, чтобы мало-мальски углубить спор, поспешил оставить позицию и забежать с другой стороны.
— Вы хоть знаете, что пишут о вашем Каунице за границей? — мстительно уколол он старого канцлера. — И вообще, что за непонятная история с ним вышла?
— Непонятная? На мой взгляд, самая заурядная. Зарвался, запутался и предпочел уйти, не роняя чести. Мне жаль беднягу, хоть он и обманул мое доверие, — равнодушно пожал плечами Меттерних.
— Вот как? — Фердинанд все еще не решался от прозрачно завуалированных угроз перейти к откровенным обвинениям, но уже злился на людей, которые довели его до столь неравного и обременительного противоборства. — В свете ему приписывают невероятные по дерзости аферы, а коль скоро его имя неизбежно связывают с вашим, князь, мутные брызги ложатся и на ваши незапятнанные одежды. Это бесконечно печалит нас.
— Я прикажу произвести строжайшее расследование, — заверил канцлер. — Однако уже заранее смею утверждать, что молва, как обычно, усиленно преувеличивает. — И бросил вскользь: — О сознательных же попытках бесчестных интриганов хоть как-то скомпрометировать меня не считаю возможным даже упоминать.
— Да-да, — кивнул кайзер, словно узнал приятную новость. Исторгнув из сердца Меттерниха, он и к Коловрату, поставившему его в неудобное положение, проникся неприязненным раздражением и искал только повода, чтобы скомкать бесплодное объяснение, оставить все до поры без существенных перемен. Он чувствовал себя смертельно усталым, обиженным и разбитым. Его все обманывали, каждый стремился вить из него веревки.
Проницательный Меттерних, все еще чуткий на кратковременную, без дальних хитросплетений, интригу, поспешил прийти к обожаемому монарху на помощь.
— Коммунистические заговорщики рады любому случаю ослабить единство населяющих империю народов. Отсюда и такое преувеличенное, я бы сказал, внимание к венгерским делам. Политические агитаторы, вроде заросшего волосами мужлана Штанчича, переезжая из столицы в столицу, сознательно мутят воду и только руки потом потирают, когда узнают, что посеянные ими плевелы взошли. Прямо диву даешься, когда видишь, как некоторые вроде вполне здравомыслящие люди из общества повторяют, подобно ярмарочным попугаям, чужие слова.
Намек был брошен, и оставалось лишь терпеливо ждать, пока Фердинанд сумеет его переварить. В том-то и крылась слабость Коловрата и подпиравших его честолюбивых высочеств, что, не дождавшись громкого, открытого скандала, они вновь прибегли к нашептываниям, намекам, семейным, в сущности, дрязгам.
Меттерних таким оружием владел превосходно и легко выбил шпагу из вражеских рук.
— Я очень стар, — буркнул он, опуская сухие полупрозрачные веки. — И мне немного осталось. Единственное, о чем я мечтаю, это еще при жизни увидеть достойного, столь же горячо преданного вашему величеству преемника в кресле канцлера. — И пояснил, как малому дитяти, с обезоруживающей простотой:
— На корону-то не всякий замахнется — страшно, вот и прибегают поэтому к окольным путям. Они как полагают, враги-то? Сначала свалим преданного сторожевого пса, благо ослабел от старости, а затем и до хозяина доберемся. Путь-то свободен будет, некому станет лаять, некому предупредить…
Фердинанд часто заморгал, обидчиво пожевал губами. Утром еще ему все казалось предельно ясным, и вот пришел старый Клеменс и неожиданно повернул дело так, что даже голова пошла кругом. События и явления предстали в двойственном освещении, страшно вдруг сделалось и одиноко, особенно здесь, в мистической Праге, где идут беспрерывно дожди и мылкая пена потоком забвения изливается из химерических морд.
Фердинанд порывисто бросился к старику и, неожиданно для себя, чмокнул его в сухой морщинистый лоб.
— Не оставляйте нас, князь. — Он растроганно всхлипнул, но тут же спохватился и бросил как бы вскользь: — Даже, если нам придется просить вас об этом.
— Простите старика, государь! — Меттерних как бы не слышал последних слов. — Забыл самое главное! — Он хлопнул себя по лбу. — Вчера у Рогана я имел приватную беседу с герцогом Медина Сели, командором ордена «Золотого руна». Интереснейшие открываются перспективы. — Загоревшиеся увлеченностью глаза канцлера тронула лукавая улыбка. Он умолк и зорко взглянул на кайзера.
Так и есть! По лицу Фердинанда уже блуждала тихая сомнамбулическая улыбка. Он не только принял подброшенную игрушку, но и проникся желанием как можно скорее ее усовершенствовать.
— Нам бы хотелось, чтобы реформу ордена взял на себя именно Роган, — мечтательно произнес кайзер, вспоминая изысканное гостеприимство чудаковатого пэра Франции, превратившего свой чешский лен в крошечную очаровательную страну.
— Уверен, что он даст свое согласие, — пообещал канцлер. — Я еще поговорю с ним… — Он вдруг потерял нить беседы. Забыл нечто исключительно важное, о чем собирался заговорить под самый конец. Жутью повеяло, немотой. В свинцовой мгле зеркала, возвратившего Рудольфу Великолепному облики незабвенных усопших, не отражались даже острые язычки свечей. Захлопнулось, померкло алхимическое зерцало. Словно протекла последняя струйка песка через узкое горло часов, упала последняя крупинка.
Почувствовав внезапное удушье, канцлер пошатнулся и схватился за грудь. Но Фердинанд не заметил его мгновенной слабости, очарованный бликами литого тельца.
В усохшем старичке, сумевшем вновь выкрутиться из трудного положения, узрел он вдруг своего Альбу.
— С вашей помощью, князь, мы возродим древнюю славу ордена, — мечтательно вздохнул император. — Командорство «Золотого руна» объединит благороднейших кавалеров Европы. Мир еще не безнадежно испорчен.
Тени и призраки витали под сводами Пражского града. На другом берегу неспокойной, вздувшейся Влтавы дрожал колокольчик в фалангах беспощадной истребительницы. Заливали лужи мозаичный мальтийский крест у ступеней коллегиума. По узким улочкам гетто блуждал слепой глиняный болван, ища утерянный пергамент с магической формулой. Жертвенные камушки на высоком надгробии Лёва ворошила стекающая вода.
