И люди и звери объединяются между собою в соответствии со своими природными свойствами. Таков союз, скорее наступательный, чем оборонительный, заключили Лезорн и Жан-Этьен. Вместе они чувствовали себя увереннее, чем в одиночку. Это было одно из тех бесчисленных сообществ, в какие вступают двуногие звери, чтобы подстерегать добычу. От чувства сплоченности силы растут; кажется, будто вы стали умнее, будто в вашей груди и в груди союзника бьется одно и то же сердце… Так бывает независимо от того, что является целью — зло или добро.

Жан-Этьен и Лезорн, эти два стервятника, уже мечтали, как в их когти попадут миллионы. Им хотелось, чтобы деньги, которые могли бы обогатить целый народ, достались им одним. Безграничная эгоистическая жадность Жана-Этьена сочеталась у Лезорна с хитростью. Чтобы окончательно отделаться от Огюста и обеспечить себе безопасность, он затеял гнуснейшую интригу.

Лезорн заметил, что в одном трактире собирается ватага парней от шестнадцати до двадцати лет, сирот, которые выросли в исправительных домах, жили как и чем придется и были не особенно чисты на руку. На эту шайку, чуждую политике, власти смотрели сквозь пальцы. И так слишком много говорят и пишут о безработице, о нужде; зачем же увеличивать число уличных горланов? Пусть эти мальчишки занимаются темными делами, но не болтают лишнего. Их можно было упрятать в тюрьму или еще куда-нибудь, но полиция предпочитала оставлять их на воле. Парни эти, сами того не зная, находились в ловушке, которую всегда можно было захлопнуть.

Усевшись в трактире по соседству с этими молодыми людьми, Лезорн стал рассказывать Жан-Этьену о подвигах сына. Его собеседник, хотя и не был посвящен в дело, своими репликами как нельзя лучше поддерживал разговор. Парни навострили уши, продолжая беседовать друг в другом.

— Эй, Шифар, передай-ка мне узел с платьем!

— Зачем?

— Пойду на свидание; надо же красоту навести.

Шифару, высокому и тонкому, словно спаржа, в протертой чуть не насквозь одежде, было лет шестнадцать.

— С кем же у тебя свидание?

— С моей марухой. Эх, будь у меня хоть несколько кругляшей на букет!..

— Вишь чего выдумал! Цветы подносить!

— Черт! Не могу же я дарить брильянты!

— Ты что — Дон-Карлос, чтобы платить за любовь[42]?

— На, вот тебе кругляшей…

Товарищи Шифара порылись в карманах и, достав кто одно су, кто два, высыпали их на стол.

— Познакомь нас со своей марухой, пусть полюбуется на нас!

— Нет, я ревнив.

— Пентюх! Раз она панельная — чего тут ревновать.

— То не считается. Кореши — дело другое.

— Подумать только, ведь мой Огюст — такого же возраста! — заметил Лезорн Жан-Этьену.

— Поэтому ты и разнежился, старый осел?

— Да, мне хотелось бы, чтобы он был здесь, вместе с ними… Огюст из тех, кого не смущает вид красной водички (крови); в шестнадцать лет мой паренек уже чуть не ухайдакал хозяина ударом ножа. Но на сей раз заводчик остался жив; докончить его удалось уже после выхода Огюста из тюрьмы.

— Зачем ты мелешь все это? Назюзюкался ты, что ли?

Лезорн продолжал, делая вид, что не понимает:

— Прямо за сердце хватает, когда я вижу этих ребят!

Старший из шайки подошел к Лезорну. Впервые они слышали, что чей-то отец находит их компанию подходящей для своего сына. Если бы не прочувствованный тон бандита, его слова приняли бы за шутку. С другой стороны, их интересовало, почему этот Огюст так настойчиво пытался убить хозяина? Может быть, из мести?

— Сударь, — сказал Шифар, — мне и моим товарищам очень приятно, что вы приравняли нас к своему сыну; он, видно, славный парень.

Лезорн сделал вид, что польщен. Остальные подошли поближе.

— Чем же хозяин так его обидел?

— Обольстил его сестру, — ответил бандит с достоинством.

— Браво! — хором воскликнули юноши. — Этот парень свойский! Да здравствует Огюст Бродар! Передайте ему, что мы избираем его нашим почетным председателем!

— Спасибо, друзья! — воскликнул Лезорн.

Они с энтузиазмом чокнулись.

— Пойдем, пойдем, ты и так уже нализался! — вмешался Жан-Этьен, пытаясь увести Лезорна, который не сопротивлялся: он уже добился того, что ему было нужно.

— Если ты будешь так глупо себя вести, то нам не придется промышлять вместе! — ворчал Жан-Этьен. — Черт побери! Чувствительный папаша! Это совершенно лишнее!

Лезорн притворился, будто на свежем воздухе пришел в себя и теперь жалеет о происшедшем. Браня и поддерживая товарища, спотыкавшегося на каждом шагу, Жан-Этьен довел его до гостиницы на улице Сент-Маргерит.

— Вот надрызгался-то! — заметил проходивший мимо оборванный, но веселый мальчишка худому старику, который вместе с ним собирал тряпки.

— Может быть, он хотел забыться! — возразил тот.

— Фу, что за противные рожи! — сказал мальчишка. — Словно два филина!

На другой день в газетах можно было прочесть:

После появления этой заметки Огюста вызвали на допрос.

— Почему вы в первый же вечер по приезде, вместо того чтобы явиться в префектуру, отправились ужинать с проституткой? — спросил следователь.

— Не понимаю вас, сударь. Я знаком только с честными людьми.

— Обдумывайте свои слова! Почему ваш соучастник Габриэль выжидал вашего приезда, чтобы убить Руссерана, которому угрожала ваша месть? Лишь только вас выпустили из тюрьмы, как преступление совершилось.

— Мне неизвестно, сударь, как был убит Руссеран; но скорбеть о его смерти, подобно его друзьям, я не могу.

— Рекомендую вам, молодой человек, чистосердечно признаться во всем, а не вести себя вызывающе. Говорю это в ваших интересах. Когда вас судили первый раз, вы держались иначе.

Разумеется, Огюст значительно изменился за это время!

— Мне не в чем признаваться, — ответил он, — ибо я ни в чем не виноват.

Этот краткий допрос был первым и последним перед слушанием дела. Ввиду бегства главного обвиняемого, Габриэля (он же Санблер), решено было судить его сообщника.

Огюст заметил, что надзиратель, приносивший ему еду, многозначительно на него поглядывает. Юноше казалось, что он уже видел этого человека с непомерно большой головой на тщедушном теле. Он, конечно, с ним где-то встречался. Но где? Огюст старался припомнить. Всякие сомнения рассеялись, когда он услышал, как надзиратель тихонько напевает:

— Клервоский Вийон! — воскликнул Огюст.

— Он самый, — сказал мужчина, похожий на ночную бабочку. — Меня тоже выпустили, но ведь я гол как сокол, ничего не умею делать. И мне к тюрьме не привыкать; я здесь свой… Вот и попросил взять меня надзирателем… Я предпочел бы освободить всех арестантов, — добавил он меланхолически, записывая на грязном клочке бумаги вдруг пришедшую ему в голову рифму, которую он искал с самого утра, — но мне не хочется снова очутиться на улице, там слишком холодно… Вот как низко я пал!

— Бедняга Вийон! — промолвил Огюст.

На другой день их разговор длился дольше. Надзиратель сообщил, в чем именно обвинялся Огюст.

— Приговор заранее вынесен, старина. Головы никто не лишится; правда, Санблер будет осужден на смерть, но заочно, а тебе грозит пожизненная каторга.