Хитрый Лезорн ломал себе голову и старался использовать благосклонность г-на N., чтобы доказать свое алиби.

Санблер тоже знал, что, кроме него, есть и другие арестованные по этому делу, и старался выяснить, кто они; но ему не хватало ловкости Лезорна, хоть он и не переставал напрягать свой ум после того, как написал Гектору. Благодаря деньгам, полученным от Николя, ему удалось достать газеты, где писали об арестах по делу Руссерана. Таким образом, он узнал, что под следствием находились оба Бродара. Но почему они опять очутились на пути богача? Разве у них был тот же умысел, что и у Санблера? Вот какие думы одолевали бандита.

В противоположность Лезорну, он считал, что его дело — дрянь. Его мог спасти только побег, но из тюрьмы Мазас не убежишь. Недаром узники одиночек сходят здесь с ума чаще, чем где-либо в других местах.

В тревожной, лихорадочной дремоте Санблер переносился мыслями в прошлое. В полумраке камеры перед ним вставали образы былого. Вот он, кудрявый ребенок, сидя на коленях у матери, пухлыми ручонками обнимает ее за шею… Бандит слышал ребячий голосок, звонкий, как пение птицы. Этот ребенок стал Санблером, убийцей… Он видел своего любимого старого учителя, слышал звуки его скрипки. Видел себя и подростком, певшим в церквях, где курился ладан. В церкви же он встретил вампира, погубившего его… Перед ним проносились ужасные видения: оргии, в которых он участвовал; смерть матери, отказавшейся от исповеди и заявившей священнику: «Нет, я больше не верю в Бога! Если бы он существовал, то не позволил бы этому чудовищу развратить моего сына!»

Вот он, осиротев, обнимает тело матери, облаченное в черное вдовье платье… Он видел ее мертвое лицо, еще мокрое от слез; она плакала из-за него до последнего своего вздоха… А вслед за этим кровавой чередой вставали перед ним все жертвы его преступлений, вереница умерщвленных им людей. Девушка, приехавшая в Париж искать работы, — он задушил ее, сперва надругавшись над нею; старик, убитый им в поле ради ничтожной суммы денег, которой Санблеру хватило лишь на месяц; другой старик, в каменоломне (там-то Лезорн и показал ему свой удар, раскалывающий череп, как орех); и много, много других.

В те времена Обмани-Глаз жил на улице Монмартр, в доме N 182. Все считали его честным человеком; однако старьевщик счет нужным переменить имя и адрес, ибо отважился выставлять в своей лавчонке «случайные» вещи, владельцы которых выставлялись в морге для опознания. Когда Лезорн попал на каторгу, Обмани-Глаз взял на себя ведение дел. Он руководил, а Санблер работал, так они вдвоем заменяли Лезорна.

Какое множество трупов! Они простирали к бандиту ледяные руки, чтобы схватить его… Отпрянув во сне, он прижимался к стенке и, когда кошмар становился невыносимым, просыпался в холодном поту. Он пытался бодрствовать, но сон против воли одолевал его, и кошмар начинался снова…

Перед ним представали Гектор, Николя, Эльмина и другие пособники его преступлений, его дебошей в приюте; беззащитные опозоренные девочки; лежащая в обмороке Клара, которую он нес, чтобы бросить в Сену; несчастная Виржини… Все они были для него еще живыми, звали его, протягивали к нему руки, холодные, как змеи. Руссеран, так легко обманутый им при помощи вымышленных титулов, замыкал это скорбное шествие. Словом, все его жертвы, все до одной, даже давно им забытые, окровавленные, смертельно-бледные, возникали из глубины памяти, из тьмы забвения.

Вот он сжигает скрипку своего старого учителя… Багровые отблески пламени пробегали по стенам камеры и будили его…

Таковы были переживания Санблера в первые дни, проведенные им в тюрьме. Затем его стало мучить неотступное желание бежать. Побег из тюрьмы Мазас был немыслим для политического или же обыкновенного преступника, но не для Санблера. К тому же невозможное иногда легче осуществить, чем трудное. Стремясь к невозможному, идут напролом; а преодолевая трудности, действуют неуверенно и в результате подчас терпят фиаско.

Санблеру страстно хотелось избавиться от пытки одиночного заключения; он твердо решил вырваться на волю. Как взор находящегося в темноте прикован к проблеску света, так и мысли бандита были сосредоточены на одной цели. Даже кошмары стали беспокоить его меньше, но все же призраки продолжали посещать его, и он чувствовал прикосновение ледяных рук. Чтобы спастись от них, нужно было бежать.

Николя тайно переслал Санблеру пятьсот франков, а через контору тюрьмы — еще двадцать пять, чтобы отправленное бандитом письмо не показалось подозрительным.

— Обвиняемый в свое время оказал полиции кое-какие услуги и должен быть вознагражден, — заявил Николя.

Это показалось вполне обоснованным и позволило Санблеру отправить следующую записку:

Это письмо было новым ударом для Гектора, уже начавшего успокаиваться. Немало тревожило его и ухаживание Николя за Валери, которая стала относиться к «виконту» более благосклонно. Она была в положении узника, способного привязаться даже к пауку или к мыши. Подобную роль для Валери начинал играть Николя в самой ужасной из тюрем — неудачном браке. Хитрый шпик прекрасно это видел и не хотел торопить события. Если Валери заметит, куда все клонится, это ее спугнет. Ее страх перед падением был на руку Гектору. Птичка должна попасть в силок, ничего не подозревая; ее надо было застигнуть врасплох или же взять обманом.

Де Мериа начинал ненавидеть Николя, а тот испытывал двойную радость, удовлетворяя свой каприз и обманывая друга, к которому, впрочем, не питал неприязни.

Лишь только здоровье Валери улучшилось, г-жа Руссеран рассталась с молодыми, но еженедельно навещала дочь. Узнав, как та себя чувствует, она возвращалась в свою уединенную квартирку, где пыталась утешиться, погрузившись в чтение любимых книг своего отца. Она прочла также немало более современных книг и забила себе голову отвлеченными идеями, вместо того чтобы дать фактам убедить себя. У Агаты, увы, — было больше рассудочности, чем здравого смысла, больше душевного благородства, чем сообразительности. С утра до вечера, а иногда и с вечера до утра она рылась в ученых трудах, стараясь забыть свои огорчения. Подчас это ей удавалось. Но так недолго было и сойти с ума. Подобно многим другим, она не умела ни сравнивать, ни анализировать.

Когда де Мериа получил второе письмо Санблера, от виконта д’Эспайяка не укрылась нервная дрожь, пробежавшая по его лицу.

— Опять от этого мерзавца? — спросил Николя.

— Да.

— Что он требует?

Де Мериа протянул приятелю письмо. Увидев, что Санблер не обмолвился ни о нем, ни о посланных им пятистах франках, Николя успокоился.

— Придется послать ему еще денег, — заявил он.

— Сколько? Две тысячи?

— Нет, — ответил Николя, собиравшийся ублажить Амели подарком, чтобы она оставила его в покое, — две с половиной, иначе этот гад может на нас накапать.

— На что ему деньги? — спросил де Мериа.

— Вероятно, он хочет бежать.

— Это чревато новой опасностью.

— Ничуть, милейший! Очень даже просто: когда этот молодчик выйдет на свободу, он уже не пикнет. А если ему вздумается нас шантажировать — мы найдем, чем заткнуть ему глотку. Я даже сам помогу ему бежать, если это удастся сделать, не компрометируя себя.

— В самом деле?.. — протянул де Мериа.

В эту минуту вошла Валери, не такая бледная, как обычно. Прелесть ее юного лица особенно оттенялась черным траурным платьем. Она грациозно приветствовала обоих мужчин и впервые после смерти отца села за рояль.

Вечер был теплый, воздух напоен ароматом цветов, и Валери, под впечатлением весенних сумерек, стала играть ноктюрн, гармонировавший с ее молодостью, душевным волнением и расцветом природы: