— Неужели, по-вашему, такое случается впервые? — спросила высокая женщина с осунувшимся лицом. — Так бывает сплошь и рядом. Разве мало теряют кошельков? А коли поднимешь, тебя отправляют в каталажку и говорят, будто ты украла…

— Да, — вмешалась третья, — они хотели бы, чтобы мы подавали им поноску, словно собаки. Уж если я что-нибудь нахожу, то оставляю себе. Только фартит не больно часто…

Ее большие круглые глаза бегали как у помешанной.

— Ну, не сердись, Волчица!

— Дуры вы все! — крикнула женщина с круглыми глазами. — Если я иногда что-нибудь и имела, так только то, чего мне добром не давали!

И она снова принялась за работу, сердито ворча.

— Это из другой оперы, голубушка, — сказала высокая худая арестантка. — Речь идет не о том, что мы сделали, а о том, чего мы не делали. Ведь именно за это нас всех сюда и засадили.

— Верно, верно! — хором подхватили арестантки.

В углу мастерской замелькали два полотняных крылышка: то был чепец надзирательницы, сестры Этьен. До нее донеслись голоса, хотя она и была погружена в чтение молитв вместе с несколькими лицемерками, тайком насмехавшимися над нею. Среди этих женщин находилась и кляча, иначе говоря, староста камеры, которая шпионила за всеми (в центральных тюрьмах старосту зовут овцой).

— Какой шум! — воскликнула сестра Этьен. — А что будет, если старшая надзирательница об этом узнает?

— Не узнает, если вы не скажете! — дерзко ответила высокая женщина с осунувшимся лицом.

— Послушайте, Анета, будьте же рассудительны! — убеждала сестра Этьен. — Вы же знаете, что я обязана сообщать обо всем, что тут происходит.

— Нечего сказать, славная обязанность — доносить на нас! Когда вы не заняты выполнением своего долга — вы куда лучше.

Клару поражало сходство между ее дядей и этой надзирательницей. Та же благожелательность, борющаяся с неумолимыми правилами; тот же фанатизм, заглушающий и голос сердца, и голос разума… «А вдруг дядя решит, что его долг — погубить меня ради спасения Эльмины?» — подумала девушка.

Русская (впрочем, ее имя и национальность никому не были известны, так как на допросах она хранила молчание) уже знала историю доверчивой Клары и ответила на ее мысль, нечаянно высказанную вслух:

— Да, ваш дядя это сделает, как сделал бы всякий, кто придерживается его образа мыслей.

Сестра Этьен о чем-то размышляла. Влечение к правде еще не совсем угасло в ее сердце, которому предстояло окончательно очерстветь. Суровый режим тюрьмы должен был иссушить и ее душу, превратить монахиню в холодную, бесчувственную мумию… Чтобы отогнать неприятные мысли, она направилась к группе, где работали Клара, Анжела и Анна. Остальные потихоньку возобновили разговор.

— Говорят, женщина эта надавала полицейским оплеух?

— Ого! Это, значит, бой-баба?

— Вовсе нет! Она смирная и совсем молоденькая. Ее муж, кажется, социалист. Ему хотели отомстить за то, что он досаждал правительству, и воспользовались для этого случаем с платком.

В другой группе опять, чуть ли не в тысячный раз, обсуждали смерть Виржини: как она бежала в безумии по улицам, как выбросилась в окно, как умерла, не переставая кричать: «Виржини! Виржини!»

— Вы тоже полагаете, что часто наказывают безвинных? — обратилась сестра Этьен к Анне, внушавшей ей некоторое уважение.

— Конечно.

Сестра Этьен задумывалась все больше.

— Скажите, почему вы отказываетесь назвать свое имя? — спросила она.

— Потому что мой долг — не делать этого, по крайней мере сейчас.

— Значит и вы верите, что есть долг?

— Да, но он заключается не в том, чтобы притеснять несчастных женщин.

— А как по-вашему, Анжела? — спросила сестра Этьен, волнуясь.

— По-моему? Да разве такой девушке, как я, позволено иметь свое мнение? По-моему, в жизни слишком много горя.

— Да, жизнь — грустная штука, — промолвила сестра Этьен, вспомнив про малютку Анжелы. На глазах надзирательницы выступили слезы.

В это время в мастерскую вошла старая сестра Доротея, иначе — сестра «Кривошейка». Все замолчали, кроме клячи, которая, гнусавя, продолжала читать молитву. Сестра Доротея окинула взглядом всю мастерскую, что ей нетрудно было сделать, ибо она страшно косила.

Сестра Этьен побледнела, перехватив взгляд сестры Доротеи, скрестившейся со взглядом клячи. Было ясно, что та сообщит все, что говорили и делали не только заключенные, но и надзирательница.

На сестре Доротее лежала гнусная обязанность самым подробным образом докладывать старшей монахине обо всем, что удавалось узнать ей самой и ее осведомительницам. Когда-то сестра Доротея была только суха и фанатична; она сделалась вдобавок и жестокой, после того как одна из арестанток, жертва ее доноса, столкнула ее в бассейн, отчего шея у сестры Доротеи осталась навсегда искривленной. Некоторые люди, подвергнувшись наказанию, становятся еще хуже, чем были раньше.

— Сестра Этьен, — сказала сестра Доротея, — идите, вас зовет старшая. Я побуду здесь.

Сестра Этьен поклонилась и вышла. Сестре Доротее никто не осмеливался перечить: она была всемогуща — нечто вроде министра без портфеля.

Она начала проверять работу. Все молчали: говорили лишь взглядами, да и то, если решались посмотреть друг на друга.

Сестра Этьен была по крайней мере простодушна. Ее можно было даже обманывать; если это делалось из благих намерений, то она прощала. Вот почему ей было нетрудно нести обет монашеского послушания.

Анна Демидова, как и обе монахини, была фанатичкой, но фанатичкой свободы и справедливости. Она жаждала их для всего человечества. Ее сердце обливалось кровью при виде страданий народов, поставляющих и пушечное мясо, и живой товар. Анна происходила из знатной русской семьи, но отдала на дело революции те крохи богатства, которые у нее оставались после разрыва с родными. Она была готова отдать и свою кровь…

Анна горячо любила одного нигилиста; семья отреклась от нее, власти ее выслали. Перед тем как отправить девушку на границу, жандармы привезли ее к месту, где стояли виселицы, на которых еще качались тела троих казненных. У одного из них свисала на лоб длинная прядь волос. При лунном свете перекладины виселиц казались руками, протянутыми с мольбой о мести… Анна поклялась отомстить. На глаза ей попалась какая-то тряпка, изодранная зубами волков, которые сбегались сюда по ночам. Анна подняла ее: это был носовой платок с меткой «А. С.» — Александр Соловьев[27].

Она отчетливо представила себе ужасную казнь, раньше лишь смутно рисовавшуюся ее воображению. С этих пор Анна начала жить не для себя, а ради мести, достойной того, кого она не переставала любить. Ее конвоиры могли бы доложить начальству, что, увидев виселицы, девушка не опустила голову, а подняла ее еще выше. Найденный платок внушал им суеверный ужас: конвоиры не осмелились его отнять.

Почему же Анна была вновь арестована, уже во Франции, и препровождена в Сен-Лазар? Ей встречались многие не совсем обычные люди; среди них был г-н Марселен, последователь Ламеннэ, человек, в чьем сознании революционные идеи мирно уживались с религиозными. На небесах — тирания, на земле — освобождение людского рода… Борьба двух противоположных принципов в душе Марселена доводила его до галлюцинаций; рано или поздно он должен был попасть в сумасшедший дом. Этот человек влюбился в Анну; его любовь была безнадежна, ибо взаимности не встретила; к тому же Анна не верила в Бога. Ее равнодушие приводило влюбленного в отчаяние; он преследовал ее, грозился покончить с собой. А поскольку непримиримые люди бывают часто до глупого жалостливы, Анна не нашла ничего лучшего, как признаться, что могла бы полюбить Марселена, если бы их не разделяла глубокая пропасть. Переменив адрес, она попыталась скрыться от поклонника.

Произошло то, что должно было случиться: г-н Марселен опять встретил Анну и, несмотря на ее мольбы, последовал за нею. В тот день она шла на тайное собрание; чтобы отвести подозрения, оно должно было состояться у высоких белых стен кладбища Пер-Лашез. Ведь гулять разрешено всем! Собрание было немногочисленным; участники держались небольшими группами, как будто в ожидании погребального шествия. К несчастью, г-н Марселен, провожая Анну, очутился в обществе заговорщиков. Его никто не знал, и Анне пришлось давать объяснения, до такой степени его раздосадовавшие, что он затеял ссору с двумя ее русскими друзьями. Появилась полиция, и бедняга слишком поздно понял, что помешал тайному собранию, участвовать в котором верующему было не к лицу. Эти люди считали, что их задача — разрушить прогнившее здание старого социального строя и очистить место для тех, кто придет им на смену.