— Зачем они ей?

— Там можно отыскать кое-что. За то, чтобы указать место, я возьму недешево, но без моей помощи вы не извлечете никакой пользы из этих развалин, как бы долго вы ими ни владели.

— Да какая же от них польза?

— То, что там найдут, может очень пригодиться, когда кто-нибудь выступит с разоблачениями. Можно будет подтвердить все, что писалось о приюте Нотр-Дам де ла Бонгард. Хотя главных свидетелей и постарались убрать, но я знакома с людьми, которым известна подоплека этого дела; я переписываюсь с ними.

Катрин вздрогнула.

— Я догадалась, что вы — вдова Микслен, — спокойно продолжала незнакомка. — Теперь скажите Анжеле Бродар, что я — к вашим услугам, если вы согласны на мои условия.

— Какие же?

— Вы хотите отомстить, а я — разбогатеть; пусть наши желания будут удовлетворены! Я выдам вам врагов за приличную мзду. Не скупитесь: ведь слаще мести нет ничего на свете. Итак, если вы не против, то я — ваша сообщница.

— Пойдемте! — сказала вдова Микслен и провела старую ведьму в будуар, где в глубокой задумчивости, опустив голову на руки, сидела Златокудрая.

Три женщины решили добиваться цели сообща.

Пока во Франции происходили эти события, в Сиднее была скромно отпразднована свадьба Кервана Дарека и Клары Марсель. Им стало известно, что они амнистированы после признаний де Мериа, и чудом спасшиеся от кораблекрушения жених и невеста могли безбоязненно предстать перед французским консулом в Сиднее, чтобы сочетаться браком. О возвращении на родину они не думали: слишком тягостные воспоминания остались о ней, если не считать пещеры Дареков и катакомб. «Приезжайте! — писали Керван и Клара Филиппу и его братьям. — Ведь там все напоминает о пережитом, а здесь, в этой полудикой, но привлекательной стране, перед нами открываются новые горизонты».

Но Филипп и его братья знали, что агония старого мира предвещает рождение нового, и остались, желая видеть проблески грядущей зари. Они хотели вместе с другими участвовать в сломе того источенного червями механизма, чьи колеса раздавили уже столько людей. К тому же Филипп слишком любил Клару…

Новобрачные были в трауре, и четверо свидетелей — местные уроженцы, работавшие, как и жених, на руднике, — воспользовались этим днем, чтобы хоть немного отдохнуть от изнурительного труда. Сидя на берегу в тени эвкалиптов, они слушали рассказ о кораблекрушении, прерывая его наивными возгласами, как вдруг их внимание привлекла какая-то суматоха на берегу. Оказалось, что из воды вытащили мужчину, бросившегося в море.

Это был не кто иной, как Санблер. Несмотря на то что черты его лица изменились, Клара узнала несчастного. Она видела его в тот день, когда буря выкинула на берег, вместе с трупами и обломками «Бомануара» и «Джон Буля», немногих уцелевших.

Подобно Кларе и Кервану, Санблер пытался начать жить заново и несколько месяцев работал в шахте. Но потом отвращение к жизни и к самому себе, страшное отвращение, сжимавшее горло как спазма, обуяло его с новой силой; Санблера томили и воспоминания о Пьеро, единственном существе, любившем его. В конце концов жизнь стала для бандита невыносимо тяжелым бременем, и он решил от него освободиться. Однажды утром, когда свежий ветерок, словно играя на арфе, шелестел в ветвях деревьев, Санблер направился к берегу, увлекаемый доносившимся издали гармоничным шумом воды, странной могучей мелодией. Да, если бы не встреча в детстве с проклятым «преподобным отцом», он стал бы — кто знает? — великим музыкантом… Долго стоял он, пристально глядя вдаль; наконец, покорный зову морских просторов, ветра и волн, зову неведомого, он кинулся в пучину, откуда его вытащили матросы английского брига «Лиф», носившегося по океану легко, как настоящий листок[74].

В это время Олимпия старалась развлечься. Богатство позволяло ей удовлетворять прихоти, о каких в молодости она могла только мечтать. Пока толстушка Амели валялась на кушетке и тешила свое воображение картинами предстоящей мести «этому негодяю Николя» (хотя благодаря заботам аббата Гюбера он давно отправился туда, откуда никто не возвращается), — Олимпия в амазонке, верхом на норовистой лошади, скакала по полям, появляясь, словно призрак, перед крестьянами на дорогах и возле их лачуг. Но, как ни стремилась забыться горемычная, ей не удавалось отогнать тень прошлого. От прошлого нелегко освободиться, оно оставляет неизгладимые рубцы.

Мы давно потеряли из виду Гренюша, попавшего в тюрьму вместе с Филиппи. Аббату Гюберу удалось замять дело и вернуть в Рим своего незадачливого помощника, годного самое большее на то, чтобы водить потомков Брута лобызать стопы sacro Bambino[75]; про Гренюша же судейские чиновники забыли. О нем собирался хлопотать дядюшка Гийом, отпущенный на поруки по настоянию старого Моннуара, который пригрозил, что обвинит лжеучителя в отравлении, если бывшего тряпичника не освободят. Но события и без этого развивались своим чередом. Гренюша, чьим делом никто не интересовался, выпустили вместе с теми, кто получил свободу после ареста Лезорна.

Выйдя на волю, Гренюш не знал, куда деваться. Он не решался ни к кому зайти и всего боялся. Ни документов, ни денег. Было раннее утро; Гренюш присел на землю перед тюрьмой Сантэ, откуда его только что выпустили, и задал себе вопрос: что же делать? Он охотно посоветовался бы с дядюшкой Гийомом, но полагал, что вряд ли тот уже на свободе. Проведя в размышлениях час или два, Гренюш побрел дальше, как заблудившаяся собака. Он был бы не прочь просить милостыню, но ведь за нищенство его могли снова посадить. Без документов о работе нечего было и думать. Если он заночует под открытым небом, полицейские опять-таки сцапают его. Чтобы поселиться в гостинице, нужно заплатить вперед, а у него не было ни гроша. Жизнь стала для него обузой, город казался огромной ловушкой. Гренюш жалел о каторге, где ему нечего было опасаться ареста, где он имел кров над головой и мог спокойно засыпать, слушая россказни товарищей…

Солнце поднималось все выше, а у него не было никаких определенных планов. Он так хотел есть, что, казалось, ему никогда не насытиться; чувствовал такую усталость, что, казалось, ему никогда не отдохнуть. Он еле стоял на ногах: ветер кидал пыль ему в лицо. Наконец Гренюш увидел вблизи кладбище с невысокой оградой. Он перелез через нее и очутился в обители мертвых, где царили тишина и покой. Изнуренный, он улегся под деревом и заснул глубоким сном.

Это было одно из небольших кладбищ в окрестностях Парижа, красивый и живописный уголок с тенистыми аллеями, обсаженными елями, с клумбами роз и лужайками, над которыми склонялись плакучие ивы. Запах цветов разносился далеко, ветер шелестел в листве, словно напевая нежную и грустную мелодию. Но Гренюш ни разу в жизни не остановился полюбоваться цветком или послушать жалобную песенку ветра; он больше привык к зловонию помойных ям и к шуму проливного дождя, хлеставшего его, когда он в непогоду пробирался по улицам Парижа, мучимый голодом. Право же, на каторге жилось куда привольнее! Не лучше ли вернуться туда?

Горькие мысли мешали Гренюшу уснуть. Вдруг послышался детский крик. Сначала пронзительный, он становился все глуше: должно быть, ребенку зажали рот. Гренюш вскочил и побежал в том направлении, откуда донесся крик. Под сенью плакучих ив он увидел высокого мужчину, который крепко держал отчаянно отбивавшуюся девочку лет десяти. Гренюш (мы знаем, что он был очень силен) кинулся на него и после короткой схватки сбил с ног. Раздался глухой треск: падая, мужчина ударился головой о край могильного камня, и череп его раскололся, как орех, — знаменитый прием Лезорна, оказавшийся на сей раз делом случая.

Гренюш поднял девочку; не зная еще, кто перед ней — друг или враг, она забилась под иву.

— Поди сюда, малютка! — сказал он. — Я провожу тебя домой.