Лицо и манеры посетителя не внушали ни малейшей симпатии, однако дядюшка Гийом смягчился, подумав, что этот иностранец — изгнанник, которому не на что жить и очень трудно найти себе работу на чужбине из-за своих революционных убеждений.

— Погодите-ка! — сказал он. — Вечером я поищу для вас несколько частных уроков. Один урок, во всяком случае, я достану, а там посмотрим!

— Вы спасете мне жизнь! — с чувством промолвил аббат.

— Подождите благодарить, пока не узнаете, сколько будете получать. Вероятно, немного, но вам дадут комнату со столом, а тем временем вы подыщете и другие уроки. Устраивает это вас?

— На большее я не смел и надеяться.

— Утром или вечером, — продолжал дядюшка Гийом, — надо заниматься с мальчиком, а остальное время у вас будет свободно, так как он ходит в школу.

— А почему не учить его дома?

— Потому что я не хочу, чтобы он воспитывался в одиночку, как сын какого-нибудь скряги. Он должен общаться со сверстниками. Но лишний урок ему не повредит, да и вам от этого будет польза.

Аббат стал горячо выражать свою признательность. Если б не его двойная личина — человека, гонимого за убеждения, и несчастного бедняка, — то бывшего тряпичника покоробило бы от столь преувеличенных проявлений благодарности. «Как эти итальянцы экспансивны!» — подумал он. — «Уничтожить бы этот вертеп!» размышлял аббат при виде большого количества посетителей, заходивших в книжную лавку после работы или занятий, чтобы встретиться друг с другом либо купить газету.

У старика была особая манера торговать: он всегда прекрасно понимал, с кем имеет дело, и ему доставляло удовольствие предлагать нужную газету или книгу прежде, чем покупатель успевал ее назвать. Когда он угадывал, оба весело смеялись. От глаз Филиппи ничто не укрылось. «Да, его на кривой не объедешь!» — соображал аббат.

Новый учитель не возбудил у Малыша симпатии, но перспектива научиться говорить по-итальянски, а в особенности — слова дядюшки Гийома, что г-н Микаэли — обездоленный иностранец, изменили отношение ребенка к новому квартиранту. Мальчик тоже не понравился аббату. «Если и третий член этой семейки такой же, — решил он, — то придется быть настороже!» Третий, правда, не походил на первых двух, но аббату, как читатель увидит дальше, и в самом деле пришлось держать ухо востро…

Попав в эту семью, Филиппи думал лишь об одном: как бы узнать, почему граф не сообщает властям, что его богатства похищены Девис-Ротом? Может быть, старик об этом не знал? Но тогда почему он ничего не предпринимает для розысков вора? Какой ему смысл укрывать похитителя? Особенно удивляло аббата, что Моннуар даже не заговаривал на эту тему, как, впрочем, и остальные двое. Неужели он, Филиппи, теряет время даром? Ежедневно лже-Микаэли давал Малышу урок итальянского языка и тот делал большие успехи; преподаватель же испытывал сильное желание свернуть ученику шею.

По воскресеньям в старый дом приходили гости; дядюшка Гийом познакомил аббата с художниками, Керваном, Филиппом и его братьями, давно дружившими с Малышом. Все это были свои люди; однако, когда все собирались вместе, в комнате подчас незримо витала печаль. Филиппи скучал в этом обществе (Девис-Рот на его месте извлек бы для себя немало полезного). Прошла целая неделя, а мнимый учитель еще ничего не разузнал. Наконец легкомысленный Трусбан сделал замечание, придавшее разговору желательный для аббата оборот.

— А куда же девался председатель общества вспомоществования неимущим девушкам?

Так как никто ему не ответил, художник продолжал:

— Все, что в газетах пишут об его убийстве, — враки, я в этом уверен.

— Почему? — спросил граф.

— Видите ли: накануне его исчезновения Девис-Рот побывал в доме, который строится для этого общества. Он был настолько поглощен какими-то важными мыслями, что равнодушно прошел мимо наших фресок; они привели бы его в негодование, если бы он не думал о чем-то другом. Но Девис-Рот не видел того, на что смотрел, и прошел по всем залам, по всем галереям, не заметив изображений, возмутительных для всякого священника. Вряд ли он был предупрежден о том, что его убьют на другой день; стало быть, он обдумывал план бегства!

Утомленный столь длинной речью, художник бросился в кресло и заложил пальцы в проймы жилета. Моннуар поморщился, а Филиппи почти с восхищением посмотрел на Трусбана, пришедшего логическим путем к столь верному выводу (это, впрочем, случалось с ним редко). Но больше аббату ничего не удалось выяснить. Очевидно, перенеся много бед, эти люди стали замкнутыми.

Триумф Трусбана нарушило неожиданное появление какого-то мужчины, одетого не по сезону, — его слишком широкий дорожный костюм предназначался, видимо, для того, чтобы оберегать хозяина от чересчур любопытных взоров. Гренюш — это был он — стремительно вбежал в комнату, тяжело дыша, как будто за ним гнались. Бледный, весь в поту, он повалился на стул, не дожидаясь приглашения.

— Что с вами? — послышались вопросы.

— Кто здесь граф Моннуар?

— Это я.

— Мне хотелось бы поговорить с вами, сударь; у меня есть для вас важное известие.

Дядюшка Гийом поднялся вместе с графом и, делая вид, что поддерживает его, прошел с ним в соседнюю комнату, пригласив туда и Гренюша.

— Можете говорить, — сказал тряпичник. — У графа нет от меня никаких тайн.

Но Гренюш молчал.

— Вы как будто очень взволнованны? — заметил граф.

— Да, сударь! — ответил Гренюш, наконец решившись. — Да, я взволнован! Вот уже два месяца, как моя жизнь стала невыносимой. Довольно с меня! Лучше уж во всем повиниться перед вами, чем таскать на себе пиявку!

В его голосе звучала глухая злоба. Дядюшка Гийом видел, что благодаря волнению посетителя им, возможно, удастся узнать кое-что новое, быть может — немаловажное для них. Они не знали, кто такой Гренюш, но все говорило за то, что он не лжет: и негодование и гнев его были неподдельны.

— Извините, что я тяну с объяснением, дайте мне прийти в себя. Видите ли, меня преследует одна старая гадина по фамилии Марсель. Она пыталась меня отравить, чтобы завладеть документом, без которого ей трудно осуществить свои подлые замыслы. Я больше не хочу, чтобы эта змея меня преследовала; она меня с ума сведет!

Гренюш испуганно оглядывался по сторонам. Дядюшка Гийом поднес ему рюмку ликера. Он немного успокоился, собрался с мыслями и, по три-четыре раза повторяя одно и то же, рассказал, что старуха подсыпала ему в вино какой-то белый порошок, что он притворился, будто ничего не заметил, и отдал вино на исследование; оно оказалось отравленным.

— Эта ведьма, конечно, возобновит свои попытки, — продолжал Гренюш. — Я не хочу, чтобы меня все время терзал страх. Вы, по-моему, честные люди, я от вас ничего не утаю.

И он рассказал обо всем, что произошло в подземелье, о встрече с вдовой Марсель и о бумаге, которую Анна Фигье подписала по ее настоянию.

Граф чуть не проговорился, что часть этого документа у него, но взгляд дядюшки Гийома его остановил.

— Вы, видать, честные люди, — повторил Гренюш, — вы меня не предадите. Вот оставшееся у меня начало показаний. Можете делать с этим листком что угодно, а я уеду туда, где этой стерве не удастся меня выследить. У вас, наверное, много знакомых; дайте мне, пожалуйста, рекомендательное письмо куда-нибудь за границу, как можно дальше отсюда.

Граф с удивлением прочел первую половину показаний Анны Фигье и в некотором замешательстве стал обдумывать, кому бы рекомендовать Гренюша: никаких знакомств за границей у Моннуара не было. Не найдя ничего подходящего, он собирался сказать об этом Гренюшу, но тут дядюшке Гийому пришла в голову мысль, впоследствии расстроившая все планы аббата Филиппи.

— Если вы нам доверяете, — сказал тряпичник, — то останьтесь на несколько дней у нас. За это время вы попробуете раздобыть денег для поездки, а также необходимые рекомендации.

— Но вы не намерены запереть меня, как в тюрьме? — спросил Гренюш.

— Нет, вы вольны уйти, когда угодно.