Один из татар вступил с ним в диалог.

— Ты что хочешь, урус? Смерти своей хочешь?

— Хочу, но не своей, — честно признался офицер.

— Будет тебе смерть, собака! — рявкнул горец и вопросительно взглянул на главного. Тот, ухмыляясь, поднимал винтовку.

Алексей понял, что сейчас от этого мерзавца зависит жизнь храброго драгуна, который неизвестно каким образом очутился в лесу, который не спасовал перед целой оравой татар, не блеял жалким ягненком… Минуту. Ягненком. А что сделал малыш, когда ощутил под ногами землю? Верно — первым делом, бросился на обидчика. Неужели молодой русский офицер окажется трусливей кавказского барашка? Наклонив голову вперед, Алексей решительно прыгнул на главного. Удар лбом точно пришелся в его бритый затылок. Винтовка упала на землю, хозяин, без памяти, — рядом. Один из горцев подбежал к дерзкому пленнику, занеся кинжал для расправы. Может, и кончилась бы на том бесславная жизнь подпоручика Одинцова, если бы…

Если бы одновременно со взмахом татарина по лесу не прокатился грозный боевой клич.

— Драгуна-ам, огонь!!!

И, в тот же миг, воздух взорвался от ружейных залпов. Сливаясь по три, по пять, по семь, они прогремели, как пушечные. Из-за деревьев, с обеих сторон просеки, роями полетели горячие пули. Над лесом взвился пороховой дым. Верховых снесло, будто сдуло. Пешие попытались спрятаться за телеги, но где там — свинцовые пчелы жалили всюду. Стрельба звучала бесперебойно, и в том чувствовалась драгунская слаженность. Шанс на спасение у разбойников был один — поднять руки вверх. Но горцы в плен не сдавались…

Перебинтованный солдат обвел взглядом большую, с иконой в углу, комнату, где лежал на деревянной кровати у чистого окошка.

— Ты жив еще, Тихон?

— Еще да, — отозвался приятель с соседней койки.

— Видал, какие нам хоромы отвели? Не всякому офицеру такие достанутся. Что я тебе говорил — уважают здесь нашего брата.

— Неудобно как-то, — возразил товарищ, — баба молодая за нами ухаживает. Неловко перед ней грязными портками сверкать.

— Да что ты, — отмахнулся перебинтованный, — атаман сказал, она сама тяжелых спрашивала, мол, легкие в прошлом разе своей прытью измучили.

— Тогда ладно, — успокоился Тихон.

— Я вот что думаю. Мож, не поедем в Пятигорск. Мож, здесь будем лечиться?

— Пошто так?

— Да уж баба больно приятная, говорят, вдовая. Виды имею.

— Нужон ты ей — бинта кусок.

— Дык, я же подлечусь.

— Подлечись сначала, а потом виды имей.

Российская ночь ложится на землю мягко, осмотрительно, давая время припозднившимся путникам обрести кров. Кавказская же, падает черной ширмой. Будто всевышний задувает свечу: фуф — и погасло. Солнце уж садилось на гору, а это был верный признак того, что создатель набрал в легкие воздуха.

Кузьмич стоял на вышке, держа руку козырьком, щуря маленькие подслеповатые глазки. Внизу щипал мягкую травку гнедой жеребец, рядом переминался с ноги на ногу озабоченный Яков Степаныч.

— Ну, что там, наверху? — спросил он, запрокинув голову.

— Палят, голуби, ой, как палят, будто пушками бьют.

— Это я слышу. Видать-то чего?

— Дым видать над лесом, плотный, хороший. Дружно бьют, ой дружно.

— Мож, татары наседают?

— Что ж я голубей от ворон не отличу?! Басурманы так не умеют — у них горох, а не пальба. Наши стройно садят, основательно.

— Дай-то Бог, дай-то Бог, — со вздохом перекрестился атаман.

Гнедой неожиданно зафыркал, принялся качать головой, робко попятился. К вышке решительной поступью приближалась сердитая Надежда.

— А ну, пшел отсель, лентяй толстозадый! Будет он на меня фыркать, — прикрикнула она, топнув ножкой.

Конь отпрянул, как черт от ладана. Кузьмич, довольно крякнув, перегнулся через ограду (что б лучше слышать разговор). Нет большей радости, чем наблюдать чужие скандалы — свои-то не больно веселы.

Ну, и как, Яков Степаныч, это называется?! — всплеснула руками казачка. — Шутка, что ль, аль надсмешка какая?!

— Ты о чем, кака надсмешка?

— А что это, по-твоему, подарок мне, что ль?!

— Не пойму я, о чем ты.

— Вы посмотрите, не поймет он! Кого ты ко мне на постой определил? Отвечай!

Атаман замешкался, вспоминая.

— Кого, я тя спрашиваю?! — грозно повторила женщина.

— Раненых.

— Каких раненых?

— Двоих, вроде бы.

— Каких, я тя спрашиваю?!

— Тяжелых.

— А я у тя каких просила?

— Тяжелых и просила… вроде бы.

— Ты издеваешься, что ль, али как? А молодого офицера у тебя кто просил? Можа, бабка Маланья?!

Последняя уже семенила к вышке, размахивая сучковатой клюкой (помяни лихо). Гнедой снова зафыркал, раздувая ноздри. Кузьмич еще сильней перегнулся через ограду (скандал занимался любопытный — Степаныч что-то затейно напутал).

— А ну, пшел отсель, дармоед брюхастый! — замахнулась на коня старушка. — Будет он на меня фыркать!

Надежда злобно поджала губы.

— Вот мы щас ее и спросим.

— А я щас сама кой-чего спрошу, — доковыляв, зашипела бабка. — Ты мне кого на постой определил, а?

Вслед за хозяйкой примчалась и вредная собака Дуська, рыжая сука, наполовину кавказских кровей. Мать ее — огромная кавказская овчарка — была привезена казаками из дальних горных походов, а вот в батьки записался местный пустобрех, который в росте уступал даже крупным станичным кошкам. Что интересно, от матери Дуська не унаследовала ничего.

Атаман почесал вместо головы папаху.

— Кхе, кхе. Раненых я тебе определил, кого ж еще.

— Каких раненых?

— Не помню ужо.

— А ты вспоминай! — Маланья копьем воткнула палку в землю. Дуська возмущенно тявкнула. — Вспомнил?! Я у тя лежачих просила, понимаш ты — лежачих! Что б поспокойней было. А ты мне каких послал, а?

— Каких?

— А я те скажу каких: у одного палец отстрелен, у другого — ухо. Это, по-твоему, лежачие? Они уж там песни орут — стеклы лопаются. Прикажешь до утра мне эту радость слушать?!

Дуська забрехала с такой яростью, что складывалось ощущение, будто гостей поселили не в хозяйскую хату, а в ее скособоченную конуру.

Кузьмич раскис от удовольствия: атамана облаяли самым натуральным образом. И поделом: не будет из себя енерала строить.

За шумом никто не заметил, что стрельба в лесу давно прекратилась. Пороховой дымок еще какое-то время цеплялся за макушки деревьев, словно души умерших не желали расставаться с телами, а потом, собравшись в светлое облачко, мягко отлетел к небесам.

Драгуны складывали на телеги убитых и раненых, подбирали осиротевшее оружие. Алексей, трясясь после недавнего боя, сидел на корточках у колеса своей повозки. Руки его дрожали, в горле стояла кислая дурнота. Смотреть бабам в глаза было стыдно, мужикам — тем более. Хотелось спрятаться куда-нибудь подальше, а лучше — вовсе испариться.

— Да ты, брат, оказывается, дерзок, — подходя к повозке, сказал высокий, с худощавым лицом офицер, суровость которому придавал шрам на левой щеке.

Алексей с трудом приподнялся.

— П-подпоручик Од-динцов. Здравия желаю. Направляюсь к месту новой службы… вот, не доехал.

— Очень приятно. Позвольте представиться: Илья Петрович Туманов — весельчак и балагур.

Глядя на его израненное лицо, можно было предположить все что угодно, только не последнее.

— Это вы т-там… с саблями?

— Я, друг мой, я. Только не с саблями, а с палашами. А это ты черкеса, как баран, забодал?

— Т-так точно, я.

— Вот и славно — можно сказать, боевое крещение получил. А куда направляешься, коли не секрет?

Алексей достал из кармана измятый приказ. Туманов быстро пробежал его глазами и улыбнулся.

— Считай, что к месту службы ты уже прибыл.

— Это ваш полк?

— Мой, дружище, мой. А теперь, и твой. Так что, давай без церемоний. Впрочем, поговорить мы еще успеем. Сейчас надо бы поспешить, чувствую, ночь вот-вот упадет. Прошка!