Андрей подозрительно прищурился.

— Куда это ты позвонишь?

— В те города, откуда они прибыли.

— Ты с местными собровцами хочешь связаться?

— Ну, да. Скажу, что из Грозного и срочно надо. Кстати, это слово работает, как пароль, я уж проверял.

Сергей сытно выдохнул.

— Уважают героев.

— Так вы не будете задерживать старлея? — не понял Влад.

— Пока не с чем.

— Хочешь сказать, что вы уедете, а я со шпионом останусь?

— Не знаю. Пошли пока звонить. Надеюсь, в твоем кабинете никто сверхурочно не работает?

— Будь спок, сегодня уже в 4 все разбежались.

Денис решил так. Если из этой затеи ничего не выйдет, то перед отъездом заглянуть в особый отдел и слить там всю, накопленную за три дня, информацию, пусть доводят ее до ума и реализуют. В конце концов — это их хлеб.

Против иных офицеров, почитающих губить досужие часы за карточной игрой, Алексей занимался делами потребными, службе угодными. Сперва обратил в достойный вид маштака: остриг под щеточку гриву, подрубил длинный хвост (не сам — Трифон расстарался), наведался в кузницу, перековал. Следующим шагом стал упражняться в стрельбе на ходу. С этой целью проводил на крепостной поляне всякий невозбранный час (опять же — вместе с Трифоном). Далее увлекся изучением двуруких приемов с шашками. Здесь, правда, случился конфуз. Неловко крутанув клинком, оцарапал себе щеку и едва не отсек ухо. Илья Петрович не преминул на то заметить: «А, пожалуй, что и хватит. Иначе зарубишь себя сам, врагу ничего не достанется». Пришлось заняться пехотной тактикой: укрытия в горах, лесах, незаметные передвижения и прочие местные хитрости. Словом, к экспедиции был готов и рвался в бой.

Из крепости выступили с рассветом. На сей раз колонна была преогромной: драгуны, пехота, артиллерия, начальственная свита во главе с генералом, доктора, переводчики. Алексею не доводилось ранее воевать при поддержке орудий, и он крутился в седле, оглядываясь на арьергард, что лязгал и гремел зарядными ящиками и тяжелыми пушками. Время от времени к бомбардирам (очевидно с указаньями) подъезжал лихой офицер из командной свиты. Одет он был по-местному колоритно и оттого необычайно ярко. Фалды белой черкески волновались при всяком, даже легком, движении, темные плотные ноговицы и чувяки сидели на ногах, как влитые, серебряные галуны играли на солнце, подчеркивая красоту одежды и оружия, голову снежным комком укрывала пушистая шапка.

— Бонжур, — беззлобно ухмыльнулся Туманов.

— Бонжур, — непроизвольно ответил Алексей. — А отчего, Илья Петрович, вы стали по-французски изъясняться?

— Я имел тебе сказать, что здесь подобных щеголей, — он кивнул в сторону офицера, — бонжурами называют.

— Прелюбопытно, впервые слышу. А отчего? Он ведь не во французском платье.

— Позер. Иль незаметно?

— Весьма. Однако ж впечатляет.

— По-душе костюм? — лукаво прищурился Туманов.

— Разумеется, — тихо буркнул Алексей, рассчитывая выслушать в свой адрес некое ехидство.

— И это, доложу я тебе, славно! — неожиданно воскликнул Илья Петрович, — Офицер должен любить форму, подвиги, награды, черт бы их подрал! А иначе, на кой ляд он взялся служить?! Скрипел бы гусиным пером где-нибудь в тихой конторке или торговал окороками в лавке.

— Я, право, думал — станете судить, как и того бонжура.

— Э нет, я и его, брат, не корю. Сам грешным делом таков. Скажу больше: если человек имеет страсть к форме, то он выкажет ее и в службе.

— Вот как? — изумился Алексей. — А мне всегда было стыдно признаться, что питаю слабость к мундирам.

— Я в этом смысле богаче тебя — люблю еще и награды! — расхохотался Туманов. — Желаю, друг ты мой, чтоб ленты шею натирали, и грудь оттягивали кресты.

— Отчего ж вы тогда возмутились против бонжура?

— Да оттого, что черкеска у него лучше моей! — вновь засмеялся Илья Петрович. — Досадно, брат, такое видеть.

— А у меня и вовсе никакой, — вздохнул Алексей.

— Ничто, ничто. Вот вернемся из экспедиции, прихватим сего бонжура за фалды и выведаем у него, где эдакую красоту пошил. Уж верно, у какой-нибудь знатной черкешенки. Дознаемся, не сомневайся.

Славную беседу нарушило появление Евграфа Аристарховича. Он скакал на резвой кобыле вдоль колонны, беспрестанно поправляя сползающую на глаза папаху, очевидно, новую и столь же, очевидно, сшитую велико.

— Илья Петрович, у меня дурные вести, — выпалил он, подъехав.

— Догадываюсь, — кивнул Туманов, — с хорошими так не спешат.

— Я только что от генерала. Он определенно высказался, что экспедиция единым набегом не окончится.

— Что ж с того? Впервой ли?

— Как же?! Мы ведь сухарей лишь на три дня заготовили.

— А мы на неделю.

— Вот как? Вы, верно, знали?

— Не более вашего.

— Отчего же запаслись?

— Оттого, что не впервой. Тому полгода на день выходили, а возвратились недели три спустя.

— Помилуйте, а чем же вы питались?

Илья Петрович мечтательно улыбнулся.

— А кушанья у нас, доложу я вам, были самые знатные и всякий день разные. Совершим, бывало, лютый набег, разорим аул подчистую и имеем на своем столе индейку, барашка, козочку, теленочка… у-у. Прелесть. Вспомнить сладко.

— Право, жестоко. Как же, разорять-то? Жестоко.

— В немирных аулах мюриды живут. Лучше уж нам съесть, чем им оставить.

— Ах, ну если с этой диспозиции, тогда, пожалуй, — без труда изменил своей точке зрения Евграф Аристархович.

А Туманов увлеченно продолжал.

— В свою бытность Алексей Петрович, светлая его душа, имел обыкновение красного петушка в конце набега запускать. Чтоб, говорит, не мерзли ироды. Старики рассказывали — премилое случалось зрелище.

— Позвольте, что ж здесь милого? Варварство какое-то, право.

— Не романтический вы человек, — вздохнул Илья Петрович. — Это ж поэзия — вражье логово разорить.

— Увольте меня, пожалуйста, увольте. Я таких стихов не знаю.

— Все еще впереди.

— Помилуйте меня, помилуйте. Не желаю о подобном слышать, — привычно вздернув шапку (которая тотчас сползла обратно), Евграф Аристархович ускакал, откуда прибыл.

Алексей проводил его почтительным взглядом.

— Удивлен я немало.

— Чем же?

— Вы так свободны в обращении с полковником, будто он вам товарищ какой. У нас в гарнизоне перед высоким чином любой офицер стоял, вытянувшись.

— Здесь, брат, война, и, оттого, все по-иному.

Меж тем дорога стелилась по лугам, петляла вкруг холмов, ныряла в широкие, залитые густой травой лощины. Солнце уж подбиралось к небесной макушке, и становилось жарко. Алексей любовался буйным зеленым пейзажем, думая о том, что горцы здесь, верно, бесятся с жиру. В далеких русских губерниях, где погода резка и сурова, люди почему-то жили исключительно мирно. Тут же, в теплой, изобилующей земными дарами стороне — междоусобицы, насилье, грабежи. Дикость. Определенно, горячему Кавказу не хватало славного русского морозца: что б со снегом в пояс, да с ветерком покрепче. Вмиг бы поостыл.

— Отчего молчишь, не уснул ли? — полюбопытствовал Илья Петрович, оглянувшись.

— Отнюдь. Размышляю о местных нравах.

— Пустая затея. Ты с ними еще не сходился.

— Как же? Мне казалось — не единожды.

— То были цветочки, а ягодки — там, — он кивнул на лесистую гору, что высилась впереди. — Видишь белый дым?

Алексей присмотрелся.

— Да. А что сие означает?

— Упреждение для горцев — мол, русские идут, встречайте.

— Возможно, это пастухи обед готовят?

— Много ли на таком дыму уваришь? Нарочно сырые листья жгут — сигналят.

— Надо ли понимать, что неожиданный набег у нас не случится?

— Именно так и понимай.

— Досадно.

Илья Петрович перевел взгляд на следующую гору. Там, из зеленых трущоб, тоже выбивался густой белый дым.

— Теперь остается гадать — встретят нас, иль проводят.

— О чем вы?