Черной тучей неслась она по-над землей, вздымая пыль даже с травянистых лугов. Мухи и бабочки расшибались о крутые лбы коней, не успевая убраться с дороги. Тушканы выпрыгивали из нор, очумев от гулкого топота. Птицы шибче хлопали крыльями, пытаясь лететь вровень с отрядом (не всякая поспевала).

Это шли драгуны.

— И-и, яха! — вскрикнул всадник на поджаром воронце, припав к косматой смоляной гриве.

— Йу-ху! — отозвались товарищи, шпоря коней.

Это были не те щеголи в высоких киверах, белых лосинах и сверкающих ботфортах, что можно встретить на парадных картинах. Это были кавказские драгуны: смуглые, обветренные, изрезанные шрамами от кинжалов, искусанные татарскими пулями. Черные бурки скрывали их плечи, лохматые шапки украшали их головы, и со стороны могло показаться, что и сами они похожи на горцев (и в том была военная выгода). Но под бурками сияли русские мундиры, а под шапками ершились русые волосы.

— Где они, Прошка? — сквозь ветер крикнул всадник на вороном коне.

— Где-то здесь, ваш бродь, — ответил бравый унтер, идя след в след за командиром.

— Так ведь нет никого.

— Вижу, что нету. Ушли, наверное.

— Они тебя заметили?

— Не думаю. Мы на мягких лапах дозорили. Землю копытом не били.

— Ну и славно. Значит, засады не будет. Возвращаемся, — офицер поднял руку, сделав условный знак отряду.

Эскадрон, молча осадив коней, с той же прытью бросился в обратную сторону, туда, где в окружении дюжины всадников катились арбы с ранеными…

— Ну, что там, братцы, татар не видать? — спросил забинтованный солдат у крепких драгун, что вились подле ароб, как пчелы, охраняющие ульи.

— Нет, вон наши уже возвертаются.

— До темноты бы успеть, — вздохнул раненый, поправляя солому под лежавшим рядом товарищем. — Ты жив еще, Тихон?

— Еще, да.

— Ну и молодца. Держись, брат. Скоро прибудем в станицу, а там, друг ты мой, сущая благодать. Атаман встречает с поклонами, бабы подносят угощения, молодые казачки улыбками светят, и даж собаки хвостами виляют. Веришь, нет?

— Угу.

— Ну вот, а потом, тех, кто тяжелораненый — мы-то с тобой уж всяко, не легкие — отправят на леченье в Пятигорск. Там, друг ты мой, еще радостней, чем здесь. Местные барышни, даже благородных кровей, липнут на «кавказцев» буквально, как мухи на мед. Любят они нашего брата до беспамятства.

— Мухи-то?

— Мухи, само собой, я имею в виду про дамочек.

Казачья станица Червленая, зеленела яблоневыми садами и лучилась теплом ухоженных мазанок, коптивших закатное небо ароматным печным дымком. Сивобородый атаман трусил на гнедом жеребце по узкой улочке, разгоняя в стороны глупых индюшек и объезжая тупоголовых волов. Первые действительно были глупы, так как во время дождя могли, запрокинув голову к небу, попросту захлебнуться. А вторые, несомненно, слыли тупыми, потому что, встретив на пути брошенную телегу, могли часами ждать, когда она уступит им дорогу.

— Что, Яков Степаныч, готовность проверяш? — крикнула из-за плетня пышногрудая казачка в розовой, облегающей статную фигуру, рубахе.

— Проверяю, Надежда, проверяю.

— Нынче могу зараз хоть троих принять, — улыбнулась она, выказывая два ряда белых зубов. — Но лучше, все ж, одного. И лучше, офицера.

— Посмотрим, скольких привезут, а то, мож, и солдатам хат не достанет.

— Ага, ну смотри, смотри, — согласно кивнула женщина. — Только тяжелых мне в энтот раз не посылай, а то я в прошлом заезде с ними намаялась.

— Добре.

— Слышь ты меня, али нет?! Таперича, пусть другая тяжелых возьмет. Понял ли?

— Ладно. Понял я, понял.

— Ну, то-то ж, — успокоилась казачка…

На следующем подворье кормила уток сухонькая старушка возрастом, атаману в матери.

— Что, Яков, хаты пересчитывашь? — спросила она, полуобернувшись.

— Пересчитываю, Маланья, пересчитываю.

— Ты мне нынче тяжелых подавай, с ними все ж поспокойней будет. А то я в давешний приезд с легкими-то до жути намучилася.

— Добре.

— Понял ты меня, аль нет?!

— Понял я тебя, понял.

— О, то-то ж.

Атаман пришпорил жеребца, направляясь к сторожевой вышке, что торчала на краю станицы перед спуском к речке. Куры разлетались с дороги, как брызги из лужи.

Бойкий дедок, справно несший службу в охранном дозоре, подошел к краю дощатой площадки и, опершись на сучковатую ограду, бдительно поглядел вниз.

— О, кажись, гости жалуют, — поправил он газыри на васильковом казачьем кафтане…

— Ты не в землю гляди, Кузьмич, а окрест, — прикрикнул издали атаман.

— Я там все уже видал, таперича на тебя поглазею.

— Ну и чего ты там усмотрел?

— Идут, голуби, числом пол-эскадрона иль чуть боле.

— Далече?

— Верстах в пяти.

— Что ж ты молчишь, старый хрыч? Встречать уж пора.

— Дык я не молчу. Это ты меж плетней заплутался.

Атаман обернулся к ближайшей хате, у которой стояла молодая казачка с длинной, ниже пояса, косой.

— Маришка, а ну клич сюда весь народ, отряд подъезжает ужо!

Девица, одернув кружевную кофточку, опрометью помчалась к соседним домам…

Драгунский отряд, переправившись через Терек, собрался в стройную колонну и мягко зарысил к станице. Впереди — командир на воронце, следом — унтер, подгоняя буланого. У крайних хат уже толпились станичники, державшие в руках щедрые, с пылу с жару, угощения. Атаман, завидев арбы с ранеными, посуровел лицом, выдвинулся вперед и отвесил им низкий, до земли, поклон. Старики вытянулись во фрунт, приложив заскорузлые пальцы к мохнатым шапкам. Бабы принялись крестить всех без разбора: и здравых и увечных.

— Вот из-за таких минут, Прохор, и стоит жить, — сказал командир чуть хрипловатым голосом.

— Мне, Илья Петрович, стыдно признаться, иногда, плакать хочется, когда такие встречи наблюдаю.

— И мне, — пробурчал командир, выезжая из строя. — Протягивай колонну по улице, а я к атаману, хаты определять.

— Слушаюсь, господин поручик, — казенным тоном отчеканил унтер, хорошо сознавая, что отряд застрянет уже на входе в село…

Так оно и получилось. Едва достигнув толпы, «оказия» увязла в ней, как гусеница в сметане. Драгуны принялись за угощенья, спешились, начали балагурить с молодками, выпивать со стариками, трепать за вихры детвору…

Но шумную встречу неожиданно прервал сиплый окрик Кузьмича, добросовестно бдевшего на посту.

— Тише, вы!.. Тише!..

Народ не сразу, но примолк. Атаман, беседуя с поручиком, вскинул взор на вышку.

— Что там у тебя?

— Кажись, выстрелы в дальнем лесу… Слышите?

— Вроде бы.

— Я вот думаю, не наши ли там под татарина попали? Аккурат, должны были сегодня возвернуться.

— Ух ты, мать честная! — схватился за голову атаман. — И правда. Наши-то станичники намедни за покупками уехали, должны были назад с пятигорской «оказией» возвертаться. Неужто, они?!

— Посмотреть, что ль? — участливо спросил командир.

— Сделай милость. А я здесь пока твоих раненых определю. Пособи…

— Хорошо… Кхе, кхе. Только у меня там двое тяжелых, им особый уход нужен. Так что ты уж расстарайся.

— Не беспокойся, все будет в лучшем виде. У меня тут в самый раз кто-то про тяжелых спрашивал. Устроим всех, не переживай.

— Вот и славно… Кхм… Прохор, ты где!?

Унтер выбрался из толпы с куском хлеба, укрытым вяленым мясом и перьями зеленого лука.

— Я здесь, ваш бродь.

— Луку нажрался?

— Маненько закусил.

— Превосходно — спать будешь в собачьей конуре, а теперь командуй сбор.

— Эскадро-он! — Без лишних слов гаркнул Прохор, отдав хлеб мальчугану. — По ко-оням!

Драгуны, молча допивая, дожевывая и глотая целиком, взметнулись на лошадей.

— Ты глянь, как дрессированные, — с сожалением покачала головой Надежда. — Хоть бы спросили: куда, зачем?

— За мно-ой… ры-ысью! — раскатисто крикнул командир, и в этом голосе, суровом и лихом одновременно, не осталось и капли нежной хрипотцы, что слышалась чуть раньше при встрече с гостеприимными станичниками. — А-арш!