Майор заговорил размеренно и спокойно.

— Вопрос о перемирии — важный вопрос. Как говорится в народе, безоружный не стремится к брани. Так что мы, разумеется, не против переговоров, однако мы никогда не согласимся разговаривать под дулами пушек. Переговоры должны вестись на паритетных началах, в нейтральном государстве. И без всяких предварительных условий. Одна из парижских газет утверждает, что, мол, французская делегация потребует, чтобы мы «вошли в зал переговоров, оставив ножи на улице». Заявляю с полной ответственностью: не достигнув своей цели, оружия не сложим. Возможно, кто-то надеется с помощью переговоров достичь того, чего не удаётся достичь с помощью пушек и бомб, — продолжал Лакдар. — Может быть, думают завлечь нас в ловушку политикой. Можете предупредить через свои газеты Париж, что на каждую ловушку мы припасём свою, ответную. Так что ловчий рискует сам попасть в сети.

Итальянец уткнулся носом в блокнот, в разговор вступил желтобородый швед. Он сказал, что последнее время парижские газеты много шумят об отделении Сахары от Алжира и превращении её в самостоятельное государство. Что может сказать об этом уважаемый господин майор?

Лакдар нахмурился, по лицу его прошла тень. Это был сложный вопрос, и майор взглянул на журналиста неприязненно, будто тот был инициатором этой проблемы. Однако голос его прозвучал по-прежнему ровно.

— Представьте себе, господин журналист, что кто-то хочет разделить Швецию на несколько самостоятельных государств. Согласится с этим шведский народ? Боюсь, что нет, не согласится. И с Сахарой дело обстоит точно так же. Конечно, колонисты будут стремиться удержать Сахару в своих руках. Это завидный куш — здесь нефть, газ, уран и многое другое. Но все эти богатства нужны нам самим. Франция и без того выкачала из Алжира немало, — майор развернул газету. — Вот что пишет «Франс нувель»: «В нефтяные разработки Сахары вложили миллиарды десятки компаний». Давайте посмотрим, какие это компании — «Ретфранс», «Корифей», «Финарей», «Дженарей»… В общем, множество всяких «рей».

Во всех этих компаниях есть акции не только французов, но и американцев и англичан, и все они безусловно применят тысячу уловок, чтобы удержать за собой Сахару. Но ведь все это напрасно. Сахара неотъемлемая часть Алжира, разговор о её самостоятельности лишён всякого здравого смысла.

Швед задал новый вопрос. Вчера вечером по алжирскому радио выступил Бен Махмуд и заявил, что определённая группа общественных деятелей Алжира могла бы тоже принять участие в переговорах. Что думает по этому поводу уважаемый господин майор?

— В семье не без урода, — медленно, как бы взвешивая каждое слово, заговорил майор Лакдар. — В Индокитае — Бао-Дай, в Конго — Чомбе… Есть уроды и у нас, те, кто собственное достоинство ценит не дороже аппендикса. Есть такие. Тот же Бен Махмуд, например, Абдылхафид и подобные им. Однако мы никогда не сядем за один стол с ними. Если Париж заинтересован в переговорах с Бен Махмудом и его единомышленниками, пусть Париж проводит переговоры сначала с ними. Мы подождём.

По рядам присутствующих прошёлся смешок.

— Если по каким-либо причинам переговоры окажутся безрезультатными, как сохранить мосты дружбы между алжирским и французским народами? — спросил итальянец.

Мухтар-ага вскочил, словно за шиворот ему бросили горящий уголёк.

— Погоди, сынок, погоди!.. Дай я отвечу этому человеку с затылком женщины!

В тесной комнате грохнул хохот. Итальянец тоже вежливо улыбнулся, видимо, не разобрав толком смысл сказанного стариком.

Майор Лакдар знал, что старый Мухтар-ага дипломатии не обучен, может сказать резкое слово, однако, из какого-то чувства ребяческого азарта, поддержал старика.

— Проходите сюда, Мухтар-ага. Высказывайте всё, что у вас на душе.

Многозначительно покашливая и тяжело ступая пудовыми солдатскими ботинками, старик пробрался к столу и остановился напротив итальянского журналиста.

— Ха! Посмотрите вы на него! — начал он своей обычной приговоркой. — Говорит, мосты дружбы… Кто их построил, мосты эти? Французы строят мосты только для себя. Нам такие мосты не подходят! Посмотри, что от людей осталось — хорошее только во сне видим, да и то не в каждом сне! Кровью, а не слезами плачут люди… Дружба!.. Они будут ездить на нас, а мы, одевшись в чёрное, плакать, так, что ли? Не нужна нам такая дружба! Все люди равны перед создателем. И на земле и на небе у всех одинаковая доля. А нас всего лишили, одну темень оставили! Темнота в могиле хороша, а кто мечтает о могиле? Никто не мечтает и не будет мечтать о могиле! Каждый о счастливой жизни думает! И мы не самуды[18], чтобы нас аллах уничтожал!

Со всех сторон раздались одобрительные возгласы:

— Молодец, Мухтар-ага!

Мухтар-ага перевёл дух и уже мягче добавил:

— Ты, добрый человек, не ряди ворону в павлиньи перья, всё равно не получится павлин из вороны.

Горячая речь старика многих задела за живое. Вскочил сидящий в первых рядах горбоносый солдат:

— Очень верно сказал Мухтар-ага! Вот я, например, работал на заводе Габриэля. За день работы получал двадцать девять франков. А француз, такой же рабочий, как я, получал триста шестьдесят франков. Это дружбой называется, да?

— Я скажу… — потянулся другой солдат.

Однако майор Лакдар, гася разгорающиеся страсти, прервал его.

— Садитесь на место, Шариф! Мухтар-ага ответил за всех нас. Давайте гостей послушаем.

Следующий вопрос задал швед.

— Как считаете, уважаемый господни майор, скоро ли кончится война в Алжире?

Майор Лакдар усмехнулся.

— Этот вопрос, господин журналист, задайте политикам Парижа — они ответят точнее, чем я. Если они захотят, могут прекратить огонь нынешней ночью. Для этого нужна одна-единственная вещь — признать, что колониализм в Алжире изжил себя — и дело с концом. Никаких других трудностей нет. Можете мне поверить, все споры порождены только этим «маленьким» вопросом.

Кругом засмеялись. Улыбнулся и швед, быстро спросил:

— Откуда вы берёте оружие?

— У французов, — лаконично ответил Лакдар. — Да, я вам не лгу, — у французов. Видели в лагере пушки и танки? Не сами же мы их делаем. Всё это трофейное. И потом у нас много друзей, которые помогают нам.

— Из коммунистического лагеря тоже получаете? — вставил итальянец и весь подался вперёд, ожидая ответа.

— Из коммунистического лагеря тоже получаем, — спокойно ответил майор.

— Не боитесь, избавившись от пут капитализма, попасть в сети коммунизма?

— Нет, не боимся, — в тон ему ответил Лакдар. — Мы не из пугливых… Что плохого сделал нам коммунизм? Разве он имеет в Африке свои войска и военные базы? Или он посягает на нашу свободу, протягивает руку к нашим национальным богатствам? Да нет же! Почему же в таком случае мы должны боятся его? Прошло то время, господин журналист, когда нас пугали страшилищем — коммунизмом. Мы рады, что коммунистический лагерь существует. Не будь его, нам пришлось бы много труднее. Я не коммунист, но и не враг коммунизма. Я просто алжирец с чистой совестью…

Журналисты помолчали. Больше вопросов не последовало.

После этой своеобразной пресс-конференции, закончившейся уже в десятом часу, майор Лакдар пригласил доктора Решида к себе на ужин.

Доктор согласился с неохотой. Не было желания ни есть, ни разговаривать. Хотелось в одиночестве обдумать всё, что он увидел и услышал за день. Несколько часов, проведённых здесь, у партизан, дали ему больше, чем вся предыдущая жизнь. Что же делать? Взять свой саквояж и распрощаться с новыми друзьями? Или остаться и бороться вместе с ними? Но ведь он врач — не боец, а лечить людей можно всюду. И тут же поднимался в нём другой голос. Не зря говорил этот алжирский Фидель о сирийском докторе, который едет работать в повстанческий госпиталь! Что же делать? Надо решать.

То доктору Решиду казалось, что думать не о чём, сомневаться не в чём — он обязан разделить судьбу своего народа. В тяжёлый час испытаний не может человек, прислушивающийся к голосу своей совести, стоять в стороне от народа, так, кажется, сказал Мухтар-ага. То он начинал думать о матери, о Малике. Он даже не попрощался с ними. Они страдают, ждут… Мать погибнет от горя, если он вдруг исчезнет, сгинет без следа. Чем же она провинилась, чтобы так тяжко покарать её? Доктор видел молящуюся фигуру Джамиле-ханум, её страдающие глаза, и его решимость пропадала.