Чуть ли не каждый день Дмитрию Потапычу приходилось расчищать во дворе тропинки. Выйдя ранним утром на крыльцо и сразу увязнув в рыхлом сугробе, старик говорил:

— Загостилась зимища! Пора бы и совесть знать... Эко сколько опять навалило!

Старик глядел на тусклое, белесоватое небо, на занесенный снегом двор и недовольно крякал. А потом, схватив широкую деревянную лопату, размахивал ею над головой, пугая тощих, горластых ворон, сидевших на коньке сарая.

— Кыш, проклятые! — кричал Дмитрий Потапыч. — Того и гляди опять несчастье накличете!

Вороны нехотя поднимались в воздух. Пролетая над двором, каркали еще громче, как бы дразня старика.

Но весна все же пришла, и пришла внезапно — дружная, веселая, говорливая. Еще двадцать второго марта сыпал снежок и ночью потрескивали от стужи деревья, а наутро из-за туч выглянуло солнышко. Выглянуло и больше не захотело прятаться за тучами. И уж к полудню так развезло, так раскиселило, что в валенках нельзя было нигде пройти.

Снег сразу осел и налился тяжелой синевой. С крыш домов стремительно, с глухим уханьем срывались огромные засахаренные глыбы, пугая разозоровавшихся воробьев. А по улицам бежали светлые, бурливые потоки, и шустрые, бедовые ребятишки пускали в них свои легкие кораблики.

Маше, ушедшей на работу в валенках, Катерина отнесла в середине дня туфли с ботиками.

— Глянь-ка в окошко, Мареюшка! Моря-океаны разлились! — певуче говорила Катерина, уставясь на Машу чистыми, точно омытыми снеговой водой глазами. — Ну и веснушка-красавица! В один день с зимой расквиталась.

Выйдя вечером из конторы, Маша несколько минут простояла на крыльце, дыша глубоко, всей грудью. Согретый солнцем воздух был напоен терпкими запахами талого снега, отпотевших крыш и какими-то другими, еле ощутимыми, но такими волнующими ароматами молодой светлой весны.

«Вот и зиме конец, — улыбнулась Маша и направилась домой. — Вот и конец моей работе в бухгалтерии. Завтра в это время я буду возвращаться из Яблонового оврага».

Маша, взглянула на высокое небо, сияющее голубизной, и снова улыбнулась, прижимая к груди руки. Сердце билось сильными, порывистыми толчками.

Она шла медленно. Ноги тонули в зернистом снегу, и глубокие ямки с ясными отпечатками каждой клеточки подошвы тут же наполнялись студеной водой.

«Так бы и не уходила с улицы. До чего же все вокруг хорошо!» — думала Маша, прислушиваясь к переливчатому звону быстрых ручейков.

Прежде чем войти во двор, она задержалась у калитки и еще раз огляделась вокруг.

Вдоль улицы стояли гладко выструганные сосновые столбы с туго натянутыми проводами. Столбы, фарфоровые изоляторы, проволока — все блестело в лучах заходящего солнца, и улица выглядела необыкновенно праздничной. Маша вспомнила, как они всей семьей копали в промерзлой земле ямы вот для этих красавцев столбов с застывшими струйками прозрачной смолы на нежно-кремовой гладкой поверхности, и рассмеялась.

Дома к Маше, лишь успела она переступить порог кухни, вприпрыжку бросился Алеша.

— А я нынче пароходики-кораблики пускал! — закричал мальчишка, повиснув у Маши на руках. — И сам капитаном был! Право слово!

У окна Дмитрий Потапыч перебирал рыбачьи сети. Ему помогал Егор. Внук сидел возле старика на корточках и громко, с юношеской горячностью рассказывал:

— Завтра вечером будем слушать Москву. Включим репродуктор — и пожалуйста: «Говорит Москва. Передаем последние известия...» Здорово, правда, дедушка?

— Я тоже хочу слушать Москву, — сказал Алеша, освобождаясь из объятий Маши.

— Коленька, — позвала Маша, останавливаясь в нескольких шагах от сидевшего на войлоке сына, — иди скорее к маме.

Мальчик проворно встал и торопливо и неуклюже зашагал, широко растопырив ручонки.

Подхватив сына, Маша подняла его высоко над головой.

Перед обедом Маша сказала Катерине:

— А меня нынче в гости приглашали.

Она наклонилась к невестке и шепотом продолжала:

— Валентина приглашала. «Нынче, — говорит, — день моего рождения. Двадцать лет исполняется. Обязательно надо отметить!»

— Сходи, сходи, Мареюшка, — закивала Катерина, ставя в угол ухват. Она взглянула на Машу и вздохнула. — Как подумаю про твою новую работу, ну прямо вся душа изболится... Тяжело ведь тебе будет, Мареюшка. Ох, как тяжело! И Коленька еще такой крошечный, такой крошечный...

— А кому теперь легко, Катюша? — спросила Маша. — Константину Дмитриевичу на фронте? Мастеру Хохлову? Папаше на лесозаготовках? Или, может быть, тебе?

Катерина вдруг обняла Машу и поцеловала ее в щеку.

Пока Маша собиралась к подруге — гладила праздничное шерстяное платье, которое ни разу не надевала с тех пор, как уехал на фронт Павел, доставала из чемодана туфли на высоких каблуках, отыскивала шелковое кашне, — ее все сильнее и сильнее охватывало какое-то тревожное и в то же время радостное волнение.

«И что это такое со мной? — думала Маша, заглядывая в зеркало, а сердце замирало в груди сладко-сладко. — А у меня снова появились веснушки. Разве припудрить их немножко?»

Провожая Машу, Катерина вышла в сени и сунула ей в руки какой-то сверток.

— Тут, Мареюшка, я хлеба завернула, леща соленого и два кома сахару. Теперь ведь у всех не густо, — зашептала невестка. — А сахарок нынче по твоим карточкам получила.

Когда Маша подошла к небольшому домику в три окна и постучала в наличник, дверь открыла мать Валентины.

— А вот и Машенька! — ласково сказала старуха. — А моя-то уж беспокоится. Все-то уж в сборе, а тебя нет и нет.

— Держите, Петровна, — Маша притворила дверь. — Разве можно развязкой выходить?

— Экие, право, вы все озорницы, — вздохнула старуха, покорно принимая от Маши сверток. — Приходит каждая, и знай одно: «Возьми, Петровна, пригодится!» Узнает Валентина, разбушуется!

В маленькой горенке было тесно и шумно. На тумбочке у окна играл патефон, оглушая всех хриплыми звуками вальса.

— Машенька, Машенька пришла! — закричала одна из девушек, помогавшая хозяйке накрывать на стол.

Маша обняла подлетевшую к ней Валентину.

— Тебя, Валюша, просто не узнать, — негромко сказала она подруге. — В этом платье и с этой прической... Ты нынче всех затмишь!

Глянув на дверь, Маша вдруг замолчала.

В горенку вошел бурильщик Саберкязев, всего лишь неделю назад назначенный мастером, а вслед за ним неловко, как-то боком, в дверь протиснулся Федор Трошин.

На мгновение смех, разговоры смолкли, и все устремили свои взгляды на вошедших. Маше показалось, что смотрят только на Трошина, которому так шел этот серый в полоску костюм, красиво облегавший его широкую в плечах фигуру.

И то волнение, которое не покидало Машу во время сборов к Валентине, снова нахлынуло на нее с прежней силой.

«А со мной... ну, что это такое делается со мной?» — опять спрашивала она себя и опять не находила ответа.

— Вот и кавалеры наши пришли. Должна была еще Каверина... да она под вечер выехала в Сосновку — срочно в райком вызвали. Теперь все в сборе, и можно садиться за стол. — Валентина вышла на середину комнаты и развела руками. — Надеюсь, и Федю Трошина, и Кирема Саберкязева все знают?

— Маленько подожди, Валя, — сказал Саберкязев, и черные, горячие глаза его весело заблестели. — Скажи наперед: ты нас женить надумала-придумала?

Все засмеялись.

— А ты что же, Кирем, разве больше не собираешься жениться? — спросила Саберкязева толстушка-чертежница из геологического отдела.

Саберкязев глянул в сторону бойкой на язык девушки и погрозил ей пальцем.

— Зачем мне, сдобнушка, жениться, когда вон сколько вас!.. Холостому куда свободнее!

Снова поднялся хохот. Стали усаживаться за стол.

— Угощений сколько всяких... Ну, прямо как в довоенное время, — толкая Машу локтем в бок, зашептала чертежница, любившая поесть. — Даже колбасу вижу. Ужасно люблю колбасу!

Опустившись на стул возле не отстававшей от нее толстушки, Маша поправила волосы и огляделась вокруг. Прямо перед ней, по другую сторону стола, сидел Трошин.