Дмитрию Потапычу вспомнился такой случай. Однажды, когда Павлу пошел тринадцатый год, его оставили одного на посту: Дмитрий Потапыч болел, а Константин с утра ушел на сенокос.

Под вечер разыгрался шторм, наступали сумерки, а Константина, обещавшего вернуться к заходу солнца, все еще не было. Тогда Павел один поплыл к бакенам. Он зажег фонари и стал грести к берегу. Ветер гнал от Жигулевских гор навстречу лодке высокие беляки, и Павел совсем выбился из сил. Через борта несколько раз обрушивались волны, и в лодке плескалась вода.

Уже стемнело, когда Павел пристал к берегу.

Константин вернулся поздно.

— Я огни зажег, — сказал ему Павел, уже обсохший у костра.

— Один? — удивился брат.

— Один, — кивнул головой Павел и ничего больше не сказал...

Постепенно сознание Дмитрия Потапыча стало гаснуть, мысли путаться, и он задремал.

В полночь старик встал. В окошко подсматривала луна, и в домике все предметы были отчетливо видны. Из потайного места старик достал узелок и бережно его развязал. На холстяной тряпочке лежал георгиевский крест. Старик поднес его на ладони к глазам и долго рассматривал.

«Да, — подумал он. — В сентябре пятнадцатого года в бою под Петликовцами отличился. Семь немцев тогда в штыковой атаке заколол».

И он принялся вспоминать, как было дело. Память Дмитрию Потапычу изменяла, и он многое позабыл или помнил смутно, неясно. Только один миг пережитого тогда все еще ярко и волнующе вспыхивал в сознании.

...Цепи сближались. Дмитрий Потапыч смотрел перед собой и видел пожилого, полного немца, бежавшего прямо на него, с далеко выставленной вперед винтовкой.

Вдруг Дмитрий Потапыч почувствовал, что ему сделалось жарко, захотелось вытереть рукавом мокрый от пота лоб, но тут же он об этом забыл и ускорил шаг и все смотрел на немца с бледным ощеренным лицом и мутными стеклянными глазами.

Но как Дмитрий Потапыч проколол немца штыком, он не помнил даже тогда. Немец грузно и молча повалился на землю, а он уже бежал вперед и смотрел прямо перед собой...

— В этом же году и братец погиб, Захар Потапыч, — сказал вслух старик, — царство ему небесное.

Дмитрий Потапыч бережно завернул в холстину крест и опять спрятал узелок. Он надел ватник и зашагал к двери.

Тихим призрачным светом был залит овраг, и от дурманящих запахов ночи кружилась голова. Над Волгой курился туман, поднимаясь столбами к небу, и мерещилось, что какие-то духи в белых саванах шагают по воде.

К стене домика были приставлены весла. Дмитрий Потапыч взял их на плечо и стал спускаться по лесенке к берегу.

«В такой туман только и гляди, что беду наживешь», — размышлял он, зябко поеживаясь от сырости, проникавшей за воротник ватника.

В Морквашах Константин пробыл недолго. Знакомый столяр оказался сговорчивым, и Константин по сходной цене срядился с ним о поделке оконных рам для дома.

Со двора столяра бакенщик вышел в веселом расположении духа.

«Все-таки к зиме я перееду в свою избу, — думал он, спускаясь по отлогому берегу к Волге. — Вернется ли скоро Павел, не вернется ли, а мне в своем углу спокойнее будет».

Константин сощурился и посмотрел из-под руки на небо. От края и до края оно было чистое, синее, и хотя солнце поднялось еще невысоко, но уже припекало.

Минут пятнадцать назад от пристани отвалил пароход, идущий вверх до Ульяновска, и на берегу уже никого не было. Даже морквашинские колхозницы, приносившие для продажи пассажирам топленое молоко, яйца и масло, разошлись по домам.

У пристанских мостков лениво покачивалась на тихой волне лодка Константина. Бакенщик отвязал веревку от перил мостков и собрался было шагнуть в лодку, когда за спиной услышал слабый женский голос:

— Дяденька, вы далеко собираетесь?

Константин оглянулся и увидел немолодую черноволосую женщину с худым болезненным лицом, закутанную в поношенное байковое одеяло. Возле женщины стояли остроносый мальчик и маленькая кудрявая девочка. Бакенщик оглядел женщину с головы до ног и, ничего не сказав, полез в лодку.

— Эй, Фомичев, — крикнул бородатый старик в ушанке, сидевший на борту пристани. — Возьми с собой бабу, ей в Отрадное.

— А кто она такая? — спросил Константин, подняв вверх голову. — Цыганка, что ли?

— Я русская, — застенчиво сказала женщина, подходя к перилам мостков. — У меня брат, Авдей Никанорыч Хохлов в Отрадном живет. Он на промысле работает. Я бы пешком пошла, да дети не дойдут, сил у нас совсем нет...

— А ты откуда сама будешь? — спросил бакенщик, снова остановив на женщине холодно-серые, строгие глаза.

— Из под Воронежа... От немцев убежали. Колхозники мы, — торопливо проговорила женщина.

— Садись, — сказал Константин, — только спокойно, лодка у меня вертлявая, перевернете еще.

Поставив в лодку девочку, женщина села на лавку и протянула руку мальчику:

— Осторожно, Миша.

— А я сам, — сказал мальчик и смело шагнул в лодку.

Константин снял пиджак, оттолкнулся кормовиком от мостков и сел за весла. Километра два он греб молча, изредка бросая исподлобья на пассажиров быстрый, угрюмый взгляд.

Женщина смотрела на высокие горы с непролазными зарослями орешника и торчащими над ними тонкими, как свечи, соснами, на светлую, манящую даль просторной реки, сливающуюся на горизонте с голубизной безоблачного неба, и на глазах у нее навертывались слезы.

— Мама, ты опять плачешь? — негромко, с укором и лаской в голосе сказал мальчонка, прижимаясь щекой к руке матери.

— Нет... Я не плачу... Я так это...

Женщина провела ладонью по голове девочки, смирно сидевшей у нее в ногах, и вздохнула.

— Вы так, налегке, или вещи какие на пристани остались? — спросил Константин.

— Немец у нас все разграбил... А деревню спалил. Богатый был колхоз, теперь ничего не осталось.

— Да что ты... спалил? — переспросил Константин, переставая грести.

— Всю, как есть... — сказала женщина. — Выгнали ночью всех до единого в чистое полюшко, разграбили добро наше, а дома пожгли...

Она уронила на колени руку, державшую на груди одеяло, Константин увидел ее наготу и содрогнулся.

Он взялся за весла и уже больше ни о чем не спрашивал.

В Отрадное приплыли около полудня. Женщина вылезла из лодки и стала благодарить бакенщика. Мальчик и девочка вошли в воду и, смеясь и брызгаясь, принялись мыть ноги.

Константин взял с сиденья пиджак, протянул его женщине.

— Возьми, — сказал он.

— Не надо, зачем это вы? — еле слышно проговорила женщина, и щеки ее покрылись бледным румянцем.

— Возьми, — повторил опять Константин, — нечего стыдиться.

Он бросил на руки женщины пиджак, отвернулся, крепко потер ладонью лоб.

Теперь Маша стала спокойнее и жизнерадостнее. Возвращаясь с работы, она обедала, помогала Катерине убирать со стола посуду и, не дожидаясь прихода подруги и жены бухгалтера, садилась за швейную машинку... А поздним вечером, оставшись в горнице одна, Маша шила кружевные чепчики, распашонки, простыни и все думала, кого она родит: сына или дочь? Павел желал, чтобы у них родился сын, а Маше хотелось, чтобы была девочка.

Собираясь спать, она перечитывала письмо мужа, а потом уже ложилась в постель. Помечтав немного о том времени, когда в мире наступит покой и счастье и Павел вернется к ней, она тихо засыпала.

Раз как-то Маша пришла из конторы необычайно взволнованной.

— Катюша, — сказала она, прижимаясь к невестке плечом. — Нам нынче благодарность вынесли. За пошивку белья. Честное слово!

И весь вечер глаза у Маши светились большой радостью.

В субботу с поста приехал помыться в бане Дмитрий Потапыч. Он вошел в горницу, увидел детское приданое, разбросанное по столам и стульям, и растрогался. Старик подержал в руках легкую, как пушинка, рубашечку и сказал Маше:

— Мареюшка, а ты смотри, не утруждай себя шибко...

Отзвук сердечного отношения уловила в его голосе Маша и с благодарностью взглянула на старика.