В подтопке нет-нет да и стрельнет сучок, в фиолетовые окна ветер бросал горстями сухой снег, вокруг становилось все темнее, а по углам уже прятался мрак, и детям чудилось, что там кто-то притаился и слушает, и от этого им было немножко страшно.

Изредка вечерами, когда у Маши было свободное время, а читать что-то не хотелось и Павел все еще не возвращался с промысла — через день он посещал курсы бурильщиков, — она выходила на кухню послушать Дмитрия Потапыча. Она тихо опускалась возле Алеши и подолгу сидела не шевелясь: у нее было покойно и радостно на душе.

Иногда Маше казалось, что она маленькая девочка, а Егор и Алеша — ее братья и они домовничают с дедушкой. Скоро придет мать, и Маша, опередив мальчишек, бросится ей на шею... Или Маше представлялось, что их с Павлом впереди ждет какая-то большая, яркая жизнь, и она начинала волноваться, и у нее учащенно билось сердце. Летом они с мужем возьмут отпуск, надо только решить, как лучше его провести. Поехать ли им на пароходе до Астрахани или бродить по горам, отыскивать глухие уголки, удить рыбу на заре, когда Волга так тиха и спокойна, словно стоит на месте?.. А потом у них родится ребенок. Об этом Маша больше всего любила мечтать.

В один из таких тихих вечеров к Фомичевым пришел Евсеич.

Старик снял с большой лысой головы шапку и, держа ее в вытянутой руке, низко поклонился в передний угол, потом хозяевам и громко, нараспев, проговорил:

— Мир вашему сидению, не рады ли нашему появлению?

Алеша засмеялся, а Егор крикнул:

— Рады, рады, Евсеич, садись!

— То-то мне — рассумерничались, дедовы бывальщины все слушают, а он и рад соврать по дешевке, — пошутил Евсеич.

Старик сел на скамейку, и короткие ноги его не достали до пола.

— А где у вас другие домочадцы? — спросил он.

— Павел с работы не вернулся, а Константин со своей ушел к соседям в карты баловаться, — ответил Дмитрий Потапыч. Набив табаком трубку, он подал кисет Евсеичу, сказал: — Закури-ка моего забористого, в твоем крепости мало.

Гость свернул козью ножку. С минуту старики сидели молча, с наслаждением глубоко затягивались, потом Евсеич начал крутить головой и кашлять до слез.

— Ну и ну, пес тебя подари, — промолвил гость и, бросив цигарку в лохань, вытащил из шубы свой кисет. — С такого табачку немец сразу бы околел, истинный господь!

Ребята засмеялись, а Дмитрий Потапыч, попыхивая трубкой, сказал:

— С немцами я в прошлую войну воевал...

— Да-а... Какой пожар в мире раздувают эти фашисты... Ты газеты, лежебока старый, видно не читаешь? — с упреком заметил Евсеич.

— Нет, — сказал Дмитрий Потапыч. — Мареюшка с Павлом читают, а я нет. Пусть их там воюют, если им того хочется, нам-то что до этого? Мы другим дорогу не загораживаем, пусть и нам не мешают жить, как мы хотим.

Евсеич хлопнул рукой по колену и стал быстро расстегивать шубу.

— Меня от этих твоих слов даже в жар бросило, садовая твоя головушка, — укоризненно проговорил он. — Сразу видно, что в международных делах ты вроде как ребенок...

Гость поднял согнутый палец и убежденно добавил:

— С Гитлером у нас мира долгого не будет, потому что никогда такого не было, чтоб зло с правдой вместе ужились... Все дело в том, что в мире зла много и всегда оно хочет правду одолеть.

Дмитрий Потапыч нагнулся к дверке подтопка, выстукал трубку, повертел ее в руке — старую, с обкусанным мундштуком, и в раздумье медленно проговорил:

— Зачем загадывать вперед, поживем — увидим.

В избе сразу стало тихо-тихо. Все почувствовали какую-то тревогу. Словно большая беда и в самом деле должна была вот-вот разразиться.

Тягостное молчание нарушил Евсеич, ему сделалось неловко за то смутное волнение, которое он принес в этот дом, и он сказал:

— У берега уж майна появилась. Весна зимушку торопит, а старухе не хочется уходить, она ночью возьмет да ледком майну и затянет.

Евсеич поманил к себе Алешу и, когда тот подошел, зашептал мальчику на ухо какую-то смешную сказку. Лицо у Алеши посветлело, он прикрыл рукой рот и тотчас весело захохотал.

С возвращением Павла, особенно же с его женитьбой, в доме Фомичевых начались разные перемены, и заведенные когда-то порядки стали рушиться. Уже не завтракали и не обедали вместе, как раньше, разве только по воскресеньям, когда Павел и Маша не работали. Теперь в горнице всегда было чисто, появились пестрые дорожки. И шелуху от семечек на пол бросать не полагалось.

Тяжелее всех приходилось Константину: он никак не мог привыкнуть к новым порядкам и с нетерпением ждал весны, чтобы уехать на бакены.

И оттого, что он все свои переживания таил в себе, он сделался еще молчаливее. За зиму Константин всего один раз пообедал с удовольствием, и то не у себя, а у кума, потому что там ели из общей миски.

Каждое утро он вставал с одной мыслью: «Как снег сойдет, дом начну строить. Пора и самому хозяином быть».

А весна шла медленно. Уже стоял конец марта, а по ночам еще гулко трещал от мороза лед и утренники были крепкие, забористые.

Но к полудню снег все-таки начинал таять, на унавоженных дорогах змейками извивались быстрые ручьи, и на них, как и на солнце, невозможно было смотреть. На завалинках появились старики, они расправляли бороды и грелись на солнышке, полузащурив слезящиеся глаза.

С Волги доносился стук топоров и молотков. По берегу рыбаки конопатили, чинили и смолили лодки, готовясь к путине. В большой майне ребятишки удочками ловили рыбу.

Над берегом и майной летали стаями вороны, они садились на кромку льда и грелись, ощипывали взъерошенные перья. Вода в майне текла тихо, и река была еще безмолвна в зимнем своем одеянии, хотя позеленевший лед с каждым днем становился все тоньше и тоньше и на нем проступали лужицы чистой воды, в которые любило засматриваться солнце.

Пришел на берег и Дмитрий Потапыч с Алешей. Мальчик держал в руках удилище и баночку с червями. Всю дорогу он шел важно, как заправский рыбак, и не обращал никакого внимания на своих сверстников, у которых не было удочек.

Завидев Волгу, он забыл о напускной солидности и во всю прыть пустился к майне, высматривая себе удобное для рыбалки место.

— Васька, — закричал он, приметив среди мальчишек своего товарища. — У меня леска волосяная, лучше твоей!

Дмитрий Потапыч здоровался с рыбаками, приподнимая над головой малахай, с одними перебрасывался словцом, с другими останавливался поговорить, и шел по берегу дальше, к своим лодкам. Лодки у них с Константином были новые, в ремонте не нуждались, но старика тянуло на Волгу, хотелось повидать Евсеича, уже третий день пропадавшего на берегу.

В сдвинутой на затылок шапке Евсеич конопатил перевернутую вверх днищем лодку, ловко орудуя долотом и маленьким топориком.

— Бог в помощь, годок! — приветствовал Дмитрий Потапыч своего друга.

Евсеич проворно выпрямился и протянул подошедшему руку.

— Тружусь, как жук вожусь, — улыбнулся он нестареющими, веселыми глазами.

— Припекает? — спросил Дмитрий Потапыч, заглядывая в раскрасневшееся лицо приятеля с проступившими капельками пота у широкого приплюснутого носа.

— Эге, весна свое берет, — ответил Евсеич и, сняв с головы шапку, посмотрел на влажную, пропахшую потом, засаленную тулью.

И старики постояли минуту-другую молча, нежась под солнцем.

Константин с каждым днем становился беспокойнее. Ночами он плохо спал, и во сне ему все мерещился сруб нового дома. Проснувшись, он ощущал запах влажной смолистой щепы.

Целые дни он проводил во дворе, отрывал из-под снега бревна, ходил к плотникам и подолгу рядился с ними о плате за постройку. Потом возвращался домой, перебирал в сарае тес, прикидывал в уме: хватит ли его на крышу и другие работы.

Уставший и взволнованный, он усаживался на ступеньку крыльца, грелся на солнышке и все думал о своем доме.

Из кухни выходила Катерина босиком, в подоткнутой юбке и просила мужа пойти в избу и отдохнуть.