Дома Маша поставила букет в голубую с белыми лилиями фарфоровую вазу; когда вечером пришел с работы уставший Павел, он сразу заметил в комнате цветы и весь просиял в улыбке...

Воспоминания о молодой любви, о первых месяцах замужества так захватили и взволновали Машу, что она даже не слышала, как кто-то ее окликнул. Это был Трошин.

— Мария Григорьевна!.. А я вас сначала и не узнал, — как-то растерянно и смущенно сказал бурильщик, подойдя к Маше. — Вас что-то не было видно. Вы, кажется... болели?

— Чуть ли не месяц пролежала. Сегодня первый день на работу вышла.

Незаметно для себя они пошли дальше уже рядом и некоторое время не знали, о чем говорить.

— А нынче такой день... совсем весенний! — вырвалось вдруг у Маши.

— В ночь, вероятно, метель начнется. Рано в этом году зима нагрянула.

— А почему метель?

— Дымок из труб понизу стелется. Быть непогоде.

— Вы так говорите, будто сотню лет живете, — сказала Маша, улыбаясь.

У Трошина дрогнули обветренные губы, и он засмеялся.

— Моему деду сто лет. Не верите?

— Нет, почему же?.. Да вы и сами сотню годков проживете.

— Меньше не собираюсь! — весело щуря глаза, спутник Маши закончил: — Меньше мне никак нельзя!

— Доживете до старости и будете рассказывать внукам сказки?

— А чем наше время не сказочное? Лет через пятьдесят вот об этих наших днях легенды сложат!

— Да, возможно, — задумчиво проговорила Маша.

Ей вдруг стало грустно и как-то не по себе... Она не замечала ни шустрых воробьев, скакавших по дороге итак близко подпускавших к себе, что можно было разглядеть на их серых взъерошенных грудках черные точки, ни пятнистого теленка с курчавой шерсткой на лбу, бегавшего по огородам, ни белой полосы за Волгой, медленно поднимавшейся от горизонта вверх по небу.

Трошин тоже замолчал, и Маша была благодарна ему за это.

Вышли на широкую, просторную улицу. Маше показалось, что никогда раньше она не видела в Отрадном столько детей.

Они играли в снежки, катались на лыжах, возили друг друга на салазках, и на улице было шумно и весело.

Возле колодца, невдалеке от конторы, Маше и Трошину встретилась молодая женщина с полными ведрами воды на коромысле. Впереди женщины шла маленькая девочка. Прижимая к животу старую глиняную крынку с отколотым краем, в которой плескалась вода, девчурка смотрела на мир ясными, радостными глазами.

Маша сошла с дороги и встала.

— Посмотрите, какая она хорошенькая, — сказала Маша бурильщику.

Увидев пробегавшую мимо черную лохматую собаку, девочка закивала ей головой. Старая крынка выскользнула из рук, ударилась о землю и разлетелась на мелкие черепки.

Голубые ясные глаза, только что радостно и доверчиво смотревшие на мир, вдруг затуманились, наполнились слезами. Обильные и прозрачные, они в два ручья потекли по розовым пухлым щекам, и казалось, что ничем нельзя будет утешить девочку в этом ее детском горе.

— Ну перестань, моя ласковая, ну перестань! — уговаривала женщина дочь, гладя ее по голове. — Дедушку Ивана попросим, он тебе — ух какие! — ведерки сделает. Такие ма-ахонькие-махонькие!

Глядя на Машу добрыми, грустными глазами, женщина терпеливо продолжала:

— Ну перестань, перестань, ласковая! Посуда, доченька, к счастью, говорят, бьется. Может, от папки весточку вскорости получим.

Пошарив в кармане своей короткой шубки, Маша вынула граненый цветной карандаш.

— Хочешь, подарю? — сказала она, наклоняясь к девочке.

Девочка посмотрела на красную палочку и, все еще всхлипывая, протянула руку.

Получив карандаш, она засмеялась, запрыгала.

— Сколько лет вашей дочке? — спросила Маша женщину.

— Пятый годок пошел, — ответила та и взяла дочь за руку. — А ты, Зиночка, спасибо скажи тете.

У конторы Маша попрощалась с бурильщиком.

— Вы на промысел? — спросила она, уже взявшись за ручку двери.

— Пораньше лучше... до метели, — ответил Трошин и еще раз повторил: — Будьте здоровы. Не болейте.

Маша взглянула на небо.

Короткий ноябрьский день пожух и посерел. И по мере того как темнел воздух и все вокруг приобретало дымчатую, унылую однотонность, огромная туча, уже нависшая над деревней, становилась все белее и белее. Было все еще тихо и тепло. Где-то громко кричали вороны, а на стоявшей в соседнем дворе голой березе с опущенными ветвями резвились синицы.

В коридоре конторы Машу уже поджидала Валентина Семенова.

— Мария, — зашептала подруга, обдавая Машу крепким табачным запахом. — Когда ты успела завести себе такого интересного ухажера?

От жгучего любопытства и волнения продолговатое синюшное лицо Валентины покрылось вишнево-сиреневой сыпью.

— Какого ухажера? — обомлела, ничего не понимая, Маша.

— Ты меня тронутой считаешь? — обиделась подруга. — Будто мы не видели в окна. Мы все стояли и глазели, как он тебя до конторы провожал.

— Да это же Трошин, бурильщик из бригады Хохлова, — беспомощно разводя руками, сказала Маша. — И как вы... и как ты могла такое подумать! До ухажеров ли мне сейчас... с ребенком.

— Ну, тоже мне! — Валентина хохотнула. — Не прикидывайся казанской сироткой! Такого красавца... дурехой будешь, если упустишь!

И она, даже не взглянув на побледневшую Машу, направилась к двери с табличкой «Бухгалтерия», что-то громко, по-мужски насвистывая.

Маша поднимала голову, прислушивалась.

На улице начиналась вьюга. На старые тополя в палисаднике вихрем налетал бешеный ветер и безжалостно трепал их, пытаясь пригнуть к земле. Деревья качались, скрипели, но не поддавались ветру. Рассерженный, он уносился куда-то в горы, и тогда все вокруг затихало.

Отодвинув занавеску, Маша глядела на легкие лиловые пушинки, в косом луче света вдруг загоравшиеся радужными искорками, и задумчивые глаза ее начинали блестеть, и по лицу скользила смутная, неясная улыбка.

«Вот и на самом деле собирается буран, — думала Маша. — Этот Трошин как наворожил».

Снова налетал ветер, подхватывая с земли снег, и яростно бросал пригоршнями в окно. Стекла жалобно звенели, осыпанные белой пылью.

Маша сидела на своем любимом месте у окна, а прямо перед ней на столике, покрытом кружевной скатертью, ярко горела лампа.

Ровный желтоватый свет ласково ложился на рукоделье, разостланное у Маши на коленях, на кроватку, стоявшую у перегородки, между столом и дверью, и не мешал думать.

«Нынче закончу, уж немного осталось», — говорила себе Маша, проворно работая иглой.

Она смотрела на темно-синий шелковый лоскуток с вышитыми по нему белыми ромашками и пыталась представить уставшего солдата с молодым открытым лицом, который после многочасового боя торопливо достает из кармана шинели скатанный в трубочку кисет. Все еще ожесточенный и хмурый, солдат развернет кисет, мельком взглянет на него и вдруг по-мальчишески улыбнется обветренными, жесткими губами. И заставят улыбнуться его эти вот простенькие ромашки. Глядя на них, он вспомнит далекую родимую сторонку, стариков родителей, любимую девушку... А когда закурит и бережно спрячет кисет, может быть, помянет добрым словом и ту неизвестную, которая с такой любовью и старанием вышивала его.

Стоило лишь почудиться, что в кроватке начинал шевелиться ребенок, как Маша уже забывала про все и с трепетным волнением приподнимала белую легкую простынку и подолгу смотрела на сына. И сердце ее наполнялось большой, горячей нежностью, какой она никогда еще не испытывала раньше.

Было уже поздно, но в доме Фомичевых еще никто не ложился.

В горнице, рядом с комнатой Маши, Егор готовил уроки, а на кухне Катерина затевала в квашне тесто, негромко и протяжно напевая:

«Опять Катерина начинает... О Константине все тревожится, — сокрушался Дмитрий Потапыч, бросая на сноху косой взгляд. — Экий эти бабы народ чувствительный».