— Зря я, пожалуй, плеснул себе на каменку, — тихо сказал он, набивая табаком трубку, — зря огневался.

А на душе все же не светлело.

Рано утром старик вышел во двор. Хотя и стоял январь, но было тепло. Ночью выпал снежок, он лежал ровным мягким слоем, и во дворе стало чисто и просторно. Около коровника жеманно прогуливалась сорока. Завидев старика, она с неохотой взмахнула крыльями и медленно полетела.

Дмитрий Потапыч разыскал деревянную лопату и принялся расчищать тропинки.

За горой всходило солнце. Блеклое, бесцветное небо, на котором томились редкие, еще не угасшие звездочки, озарили первые лучи, и оно запунцевело.

Скоро на крыльце появился Павел. Он взглянул вверх и вдруг зажмурился. На лице появилась кроткая улыбка.

Дмитрию Потапычу сын в это время показался подростком, каким он его больше всего любил, и неожиданно тяжесть, всю ночь давившая на сердце, пропала, старику сделалось легко.

— А ведь солнышко будет, — сказал Павел, застегивая ватник.

— Обойдется денек, — ответил старик и оперся о лопату.

Сыну показалось, что отец хочет что-то сказать, и он нарочно медленно стал спускаться по ступенькам вниз.

— Сейчас на зайца хорошо бы пойти, — снова сказал Павел.

— Это ты верно. На зайца сейчас в самую пору, — согласился старик, и когда сын проходил мимо, направляясь к калитке, добавил, как бы между прочим: — Ты, Павел, повремени с перевозкой ее барахлишка. Негоже так сразу. Надо свадьбу сыграть, как положено в таких случаях.

— А я думал, без этого обойдемся, — усмехнулся тот.

— Нет, это ты оставь. Нельзя, чтоб люди потом говорили про нас всякое... И вам было бы что вспомнить.

— А я не против, папанька, можно и так, — согласился сын.

— Так и сделаем, — облегченно вздохнул Дмитрий Потапыч и, взглядом проводив сына до калитки, покачал головой.

— Уж такая теперь пошла молодежь! — сказал он себе и снова взялся за лопату.

Свадьбу сыграли веселую и богатую. Было много гостей, много всяких закусок, пирогов и вина. Бурильщик с промысла, молодой татарин Саберкязев, играл на баяне, парни с девушками танцевали, а посаженый отец невесты — колхозный пчеловод Максимыч пустился в пляс и так развеселил всех, что уж другие гости, степенные и солидные, не могли удержаться и тоже пошли вприсядку.

Разошлись по домам под утро, многие еле стояли на ногах, а баянист Саберкязев и друг Дмитрия Потапыча Евсеич не могли идти, их уложили на полу в горнице возле комнаты молодых, и они тут же заснули.

Бодрее других выглядела Катерина; она советовала всем пить огуречный рассол, проворно бегала из кухни в чулан и обратно, мыла посуду, и в одиннадцать часов у нее был готов завтрак.

Во время завтрака опохмелялись. И только молодушка не хотела пить и все прижимала к вискам носовой платок.

— А ты выпей, ангелочек наш бесценный, и с тебя всю дурноту как рукой снимет, — приставала к Маше захмелевшая Катерина. — Выпей, Мареюшка!

— Выпей, — сказал Павел жене и, проколов вилкой соленый груздочек, подал ей на закуску.

Маша поднесла к губам рюмку и зажмурила глаза.

— Одним духом, Мареюшка! — закричал старик.

Она выпила. Дмитрию Потапычу понравилась сговорчивость молодушки.

В доме Фомичевых к Маше скоро привыкли. Она как-то сразу к себе расположила. В один из первых дней ее замужества, когда немалая теперь семья села обедать и Катерина поставила посреди стола большую эмалированную миску, до краев наполненную рыбными щами, Маша с искренним удивлением сказала:

— Ой, да тут целое ведро будет!

Константин негромко засмеялся и тут же покраснел. А Дмитрий Потапыч ласково сказал, поглаживая мягкую волнистую бороду:

— Ешь, сношенька, на здоровье да поправляйся!

И та стесненность, которая всегда появляется за столом при новом человеке, неожиданно пропала, и все стали вести себя непринужденно.

Возвратившись однажды под вечер из леса, куда они ездили с Константином за дровами, старик вошел в избу, обирая с усов сосульки, да так и замер у порога.

Маша мыла полы. Она была в красной коротенькой юбке и полинялой синей косынке. Косынка вот-вот могла развязаться, и тогда тяжелые косы, сложенные на затылке кольцами, развернулись бы и упали на плечи. Маша проворно возила влажной тряпкой по желтым как воск половицам, и так увлеклась своей работой, что не заметила свекра.

Дмитрий Потапыч почесал переносицу и, переминаясь с ноги на ногу, сказал:

— Мареюшка, неужто нынче суббота?

Сноха выпрямилась, поправила мокрыми тонкими пальчиками косынку и улыбнулась.

— Нет, папаша, среда.

— А чего же ты уборкой занялась? — недоумевал старик. — Может, завтра праздник какой?

— Просто так, чтобы грязи не было.

И она снова легко и весело принялась за работу. И хотя у старика болела поясница и он собирался перед обедом полежать на печке, он отворил дверь и вышел. В сенях старик столкнулся с Константином.

— Обожди, — сказал Дмитрий Потапыч, — там Мареюшка пол моет.

Соседям Дмитрий Потапыч после говорил:

— Мне, слава богу, в снохах везет. Что старшая, что младшая — цены нет. Жалко — старуха не дожила. Покойнице на том свете, должно быть, и во сне не снится, что ее старик из тарелки ест... Мареюшка каждому по тарелке да по ложке алюминиевой купила, даже внукам — Егору и Алеше. Надо, говорит, по-культурному жить. Слышали? Что значит городской человек! Ну, с тарелкой я еще туда-сюда свыкся, а уж с ложкой — нет. Так деревянной и ем. Гневайся, говорю, Мареюшка, али еще что делай, — не могу.

Зимой у старика было много свободного времени, и на досуге он любил рассказывать внукам про старые времена и своего деда — волжского бурлака Мартьяна.

Примнет пальцем табак в окованной медью трубке, не спеша возьмет из подтопка уголек, прикурит и заговорит:

— Сам дед Мартьян был из-под Вологды, а поселился у Волги, в Отрадном. По ту пору, сказывал, тут дворов не больше полста было. И народ все удалой да бедовый...

Как-то раз Дмитрий Потапыч сидел на расстеленной на полу кошме, протянув к подтопку ноги, и сосал трубку. Старший внук Егор играл с неуклюжим большеголовым щенком. Егор валил его на спину, и щенок силился перевернуться, перебирая в воздухе мягкими мохнатыми лапами, но у него ничего не получалось. Щенок начинал сердиться, старался поймать Егора за руку и укусить.

Младший, Алеша, тихий, болезненного вида мальчик, полулежал на кошме, подперев кулаками щеки и пристально смотрел в открытую дверку подтопка на яркое пламя. И оттого, что он долго и внимательно глядел на огонь, мальчику начинало казаться, что он видит какие-то фантастические картины, и у него сверкали от возбуждения глаза.

Вдруг Алеша поднялся, схватил Дмитрия Потапыча за рукав.

— Дедушка, — громко сказал он. — Вчера Егорка синичку поймал и дал ее мне подержать. Она клюв открывает и шипит, и сердце у нее шибко-шибко колотится. Спрашиваю ее: «Ты испугалась?» — а она молчит. Ничего не сказала, а глазами сердито смотрит, и вижу я, она все понимает, а говорить не хочет. Дедушка, почему птицы не говорят с нами, а только сами с собой?

— Так уж в мире устроено, Алеша, — молвил старик. — Ты говорить можешь, кузнечик стрекотать, а чайка летать горазда. А о чем она думает да кричит — того никто не знает... В том-то и штука, что никому не дано все знать. А то что было бы, когда человеку при его рождении вся жизнь как на ладони открылась? Скучно тогда было бы! Вот шестой десяток подходит, а мне многое еще не ведомо, и хочется допытаться, что к чему, будто бы и старости нет.

Он замолчал, и старое от долгой жизни лицо его отдыхало, ничего не выражая, кроме покоя, а быстрые и пытливые глаза были сощурены, смотрели в себя, но казалось, что старик только так — притворяется, а сам думает о чем-то очень важном, о чем не говорят, но думают все люди, и каждый по-своему.

— Потерпи, Алеша, вырастешь большой, многое узнаешь, — сказал Дмитрий Потапыч и погладил мальчика по голове.