В это время прибежал со двора чумазый и загорелый Алеша.

— Дедушка! Иди в баню. Готова! — закричал он, сверкая перламутровыми белками.

Старик взял под мышку свернутое трубкой белье и направился в баню. Он всегда ходил в баню первым. Ее топили жарко, так, что уже в предбаннике лицо обдавало сухим горячим воздухом.

Дмитрий Потапыч разделся и, немного приоткрыв тяжелую разбухшую дверь, боком пролез в баню. Едва он переступил порог и прихлопнул за собой дверь, как грудь словно сдавило тисками и нечем стало дышать.

— Хорошо, — крякнул он, проводя рукой по волосатой широкой груди. Тело старика было белое и молодое. На кирпично-красной шее, исхлестанной крупными и мелкими морщинами, болтался на пропотевшем гайтане медный крестик.

Дмитрий Потапыч открыл раскаленную дверку парной отдушины, зачерпнул полный ковш воды и плеснул на каменку. И тут же присел. Шевеля волосы, над головой со свирепым свистом пронесся пар.

— Добрый парок, — сказал старик и, выплеснув в отдушину еще три ковша воды, полез на верхний полок.

В избу Дмитрий Потапыч еле вошел и у порога повалился на чистые половицы.

— Испить, Алешенька, — задыхаясь, проговорил он и уронил голову на распаренную руку со вздувшимися венами.

За ним в баню пошла париться Катерина. Вернулась она через полчаса и тоже чуть стояла на ногах. Потом отправились Егор и Алеша, и уж за ними Маша. К ней пришла Катерина.

— Давеча я и помыться не смогла, — сказала она, притворяя дверь.

Теперь в бане было не так жарко, как вначале, но Маше было трудно дышать, и она попросила Катерину открыть дверь в предбанник.

— Ты что, Мареюшка, а по мне так холодно, — удивилась та, но все же сжалилась над невесткой, открыла в стане отдушину и полезла с тазом на полок.

После бани пили чай с ежевикой. Подобревший старик щекотал Алешу, и тот смеялся. На щеках Алеши играл румянец, и мальчишка выглядел намного здоровее, чем зимой.

— Дедушка, когда же мы поедем рыбачить с ночевой? — спросил он. — Зимой обещал меня взять, когда лето придет, а теперь не хочешь!

— Поедемте, папаша, нынче, — негромко сказала Маша и посмотрела на Дмитрия Потапыча.

— Вот это верно! — с мальчишеским задором подхватил Егор. — Поедемте, дедушка. Бредень тятя починил, а вечер тихий. Ловиться рыба хорошо будет.

Дмитрий Потапыч подумал и кивнул головой.

— Поедем завтра в ночь. А после бани нельзя... Мы с Егором будем с бреднем ходить, а Мареюшка с Алешей рыбу собирать. А утром прямо ко мне на бакен уху варить отправимся.

— Что ты, батюшка, выдумал? — развела руками Катерина. — Да Мареюшка простынет.

Маша радостно засмеялась и сказала:

— Я, Катюша, пальто надену и шерстяные носки с калошами.

Ночь была тихая, теплая, но рыба ловилась плохо. Дмитрий Потапыч с Егором сделали два заброда, а вытянули лишь пять подлещиков, судака и десяток густерок.

— От берега рыба отвалила, непогоду чует, — сказал Дмитрий Потапыч. — Не озяб, Егорушка?

— Нет, — ответил Егор и поднял клячу. — Давай, дедушка, еще половим.

Дед с внуком вошли в воду, не спеша побрели вдоль берега. Бьющуюся о песок рыбу Маша собрала и сложила в корзину с крышкой.

— Ее надо в воду поставить, — шепотом сказал Алеша, присев рядом с Машей. Оглядевшись по сторонам, он таинственно добавил: — А ко мне ночью бабушка приходила. С собой меня звала. «Пойдем со мной, внучок, сказала, у меня хорошо...» Разве покойники говорят и ходят?

— Нет, Алеша, что ты! — промолвила Маша и закрыла корзинку.

Они взяли корзинку за ручки и поставили ее у берега в сонную и теплую, как парное, молоко, воду.

— А ты меня обманываешь, — недоверчиво сказал мальчишка.

Маша обняла Алешу и прижала его к себе.

— Глупенький, зачем же я тебя стану обманывать? — негромко сказала она, и ей захотелось поцеловать Алешу, такой он был хороший и славный со своей детской искренностью и простотой. Но Маша почему-то не посмела, она лишь ласково провела ладонью по щеке мальчика.

— Ты меня любишь? — спросил Алеша и посмотрел Маше в глаза.

— Люблю.

— И я тебя тоже. Давай друг другу будем только правду говорить. А то большие всегда маленьких обманывают. Ладно?

— Согласна, Алеша, — серьезно сказала Маша.

— Давай руку, — потребовал Алеша.

К утру поднялся низовой ветерок, и на реке появились первые пятна ряби. Снизу шел буксир с нефтянками и тяжело хлопал по воде плицами колес.

Дмитрия Потапыча и Егора начала пробирать дрожь, и они вытащили бредень на берег. Егор надевал рубашку и прыгал с ноги на ногу по вязкому песку.

— К-ком-му др-рож-жей, дешево пр-ро-одаю! — озорно кричал он, и длинные волосы рассыпались у него по широкому лбу.

Маша и Алеша натаскали кучу валежника, зажгли костер.

— Пудика два поймали на первый случай, — сказал Дмитрий Потапыч, раскуривая трубку и застегивая на все пуговицы пиджак. — Я так думаю: пудов тридцать до конца навигации выловим и в подарок защитникам нашим сдадим... Правильно говорю, Егор? — повернулся он к подошедшему внуку.

— Наловим, дедушка, не сомневайся, — кивнул головой Егор и протянул к огню посиневшие руки.

Меркли веселые огоньки бакенов. Над мутной в тумане и белых барашках Волгой носились беспокойные острокрылые чайки. Пенные волны лизали прибрежный песок, намывали гальку.

На правом берегу молчаливо высились сизые от непогоды горы с высокими мрачными соснами на хребтах, в вершинах которых путались облака.

Свернувшись клубочком, спал Алеша. Голову он доверчиво положил к Маше на колени. А Маше спать не хотелось, ей было хорошо, она как-то по-особенному, не как всегда, все воспринимала и чувствовала. И старик, и мальчишки, и Катерина с мужем, и все другие люди казались ей гораздо лучше, чем они представлялись ей раньше.

Егор подложил в костер хворосту, и сникшее было пламя вновь быстро разгорелось по ветру.

— Расскажи, дедушка, что-нибудь о прошлом, — попросил он. — О бурлаке Мартьяне расскажи.

Дмитрий Потапыч спрятал в карман трубку, высвободил из-под воротника бороду и расправил ее по сторонам.

— Жизни в деде Мартьяне было много. До девяноста лет пресвободно себя чувствовал, — заговорил он. — А к концу дней своих задумываться начал, таять. Уставится в одну точку и часами сидит не шелохнется. «О чем, дедушка, думаешь?» — спросишь его, а он посмотрит на тебя, будто на пустое место, с неохотой проговорит: «Так, разное житейское». Раз утром — в сенокос это случилось — мы с родителем и брательником Захаром в луга собрались, а дед слезает с печки и говорит: «Ты, Митюшка, не ходи, на Молодецкий курган меня повезешь». Это мне, значит. Я у него любимым внуком был. Вижу, родителю неохота меня отпускать, да и сам знаю — не к сроку дед каприз выдумал. «Дедушка, — говорю, — может, повременим, опосля сенокоса на курган съездим?» А он: «Не перечь, касатик, вези!» И родителю: «Оставь его, Потап. Потерпи, скоро не буду вам помехой...» На Молодецкий курган дед еле взобрался. Проведу его шагов несколько, а он задыхается. «Погодь, — говорит, — отдышусь». — «Может, вернемся, — говорю, — трудно тебе, дедушка?!» — «Нет, — отвечает, — взберемся. Хочу в последний раз на просторы вольные взглянуть, с миром проститься». Привел его на курган. День выдался веселый. Глянул дед Мартьян вокруг — конца края нет матушке земле. И заплакал. «Не сладка была жизнь, — говорит, — а помирать не хочется». Всю обратную дорогу, пока плыли до Отрадного, дед молчал, думы тяжелые думал. Не вытерпел я, говорю: «Сказал бы мне, дедушка, свои мысли, может, тебе и полегчало бы». Дед поднял голову, пристально так на меня посмотрел, а потом отвечает: «Зелен ты еще, Митюшка, даром что чуть ли не с воротний столб вымахал. Не все мысли свои можно людям доверять. Который, может; и поймет, о чем ему скажешь, а которому, может, оттого и плохо случится». Когда вошли в избу, перекрестился он на образа и в передний угол лег на лавку. «Теперь, — говорит, — и помирать можно». А через день и взаправду помер.