* * *
Однажды Маша получила письмо от фронтовых товарищей Павла. Они просили написать о жизни и работе семьи Фомичевых.
«Особенно просим Вас, Мария Григорьевна, подробно сообщить о своем житье-бытье, — писали фронтовики. — Передайте также наш солдатский привет бурильщикам нефтепромысла, с которыми работал Павел Дмитриевич. Для своих мощных танков мы получаем отличный бензин, вырабатываемый из волжской нефти».
Это коротенькое письмецо, написанное незнакомым, неразборчивым почерком на помятом листочке из блокнота, тронуло не только Машу.
Когда она прочитала письмо вслух, Дмитрий Потапыч, сидевший у подтопка, сказал:
— Не забыли... и про друга-товарища не забыли, и про нас, его сродственников.
И старик принялся усиленно дымить трубкой.
А Катерина вдруг притянула к себе притихшего Алешку, стоявшего возле нее, и стала гладить мальчика по голове, часто моргая веками.
Молчание длилось минуту, другую... Но вот старик открыл дверцу подтопка, не спеша выбил трубку и сказал:
— Надо бы, Мареюшка, и Авдею Никанорычу письмецо показать.
— А я завтра, дедушка, могу отнести ему. Прямо после школы и схожу на промысел, — сказал Егор, ероша волосы.
— Сходи, сходи, Егорка, — одобрительно закивал Дмитрий Потапыч. — Как же! Не кто-нибудь, а сами фронтовики поклон шлют!
Весь вечер Маша писала ответ фронтовым товарищам Павла. Вокруг нее за столом сидели Дмитрий Потапыч, Алеша, Егор и Катерина. Все внимательно следили за каждым движением Машиной руки, аккуратно выводившей на синеватом листе бумаги ровные строчки прямых тонких букв.
— Обо всем по порядку отпиши, Мареюшка, — говорил Дмитрий Потапыч, разглаживая бороду. — С Константина начни. Старший, мол, братец вашего товарища, Константин Дмитрич, отказался от брони и отправился на фронт. За разные боевые дела награду получил. Про Катерину тоже не забудь. Как она вместо мужа на бакен определилась. По себя сообщи... про сыночка тоже... Растет, мол, сын Павла Дмитрича, растет, соколенок!
Старик прижал к себе малыша, сидевшего у него на коленях, пощекотал его бородой.
— Мужичок с ноготок, — ласково приговаривал Дмитрий Потапыч, — когда подрастешь, с дедушкой на бакен поедешь?
От волнения у Маши путались мысли, и на бумаге появлялись не те слова, которые были нужны. Тогда она комкала лист и начинала сначала.
«А что же я буду писать о себе? — думала она. — Как в бухгалтерии сижу и на счетах щелкаю?»
В последнее время Маша часто начинала задумываться о необходимости переменить работу. Ее теперь не удовлетворяли ни посещения культбудки мастера Хохлова, ни занятия с Катериной, она хотела отдаться какому-то большому, увлекательному делу.
Застенчивая по натуре, Маша никак не решалась откровенно поговорить обо всем этом с Кавериной, боясь, как бы та не подумала о ней как о человеке несерьезном и непостоянном. И она ненавидела себя за эту свою робость и застенчивость.
Катерина глядела на фиолетовые строчки, появлявшиеся на чистом листе, и думала: «Скоро и я, может, буду так же писать, как Мареюшка. Стараться надо. Без старания не научишься».
Пришел Евсеич, как всегда веселый и непоседливый. Он распахнул шубу, погладил ладонью свою лысину и спросил:
— И чего это вы сгрудились все у стола? Ну сущие запорожцы, грамоту которые турецкому султану сочиняли!
Узнав в чем дело, старик перестал шутить и тоже придвинулся к столу.
— Ты, Мареюшка, и про меня черкни, — сказал он немного погодя, смущенно покашливая в кулак. — Фигура я вроде как бы маленькая... вроде птички-невелички... а хочется вот, чтобы знали на фронте... как мы тут все стараемся. Низкий поклон, черкни, шлет вам, нашим защитникам, старый бакенщик Петр сын Евсея по фамилии Шатров...
* * *
На работе Маша весь день была молчалива и задумчива.
— Ты не болеешь? — спросила ее Валентина Семенова.
— Нет.
— Дома что-нибудь случилось?
— Нет, — все так же односложно отвечала Маша.
— Ты просто какое-то странное создание! — сказала Валентина. — То болтает без конца и смеется неизвестно над чем, то как воды в рот наберет. Даже подружке слова не скажет!
Вернувшись домой, Маша тут же после обеда ушла в свою комнату.
Она села к столу и, взяв рукоделие — детский фартучек с длинноухим зайцем, грызущим морковь, — стала вдевать в иголку шелковую нитку. А потом, опустив на колени руки, казалось, забыла обо всем на свете и долго ничего не делала.
Она не слышала, как, приоткрыв дверь, в комнату боком проскользнул Алеша. Постояв у кроватки брата, прижимая к подбородку ладонь, мальчишка собрался было уходить, но в этот момент Маша громко сказала:
— А Коленьку можно в ясли...
Алеша отнял от подбородка выпачканную в чернилах руку и спросил:
— Тетя Маша, а Коля скоро вырастет?
Маша оглянулась и, обняв племяша, посадила его к себе на колени.
— И руки, и лицо, и рубашка!.. Где же ты весь запачкался в чернилах? — сказала она с удивлением.
— Лошадок рисовал. И человеков еще, — ответил мальчишка и заглянул Маше в глаза. — Знаешь, чего хочу тебе сказать?
— Говори, Алешенька!
— Я люблю, когда ты такая... как всегдашняя. А не как нынешняя.
— А разве я нынче другая?
— Сама знаешь!
Маше вдруг стало весело, и она засмеялась и, еще сильнее прижимая к себе Алешу, поцеловала его в щеку, всю в лиловых пятнышках, точно осыпанную лепестками сирени.
На другой день после работы Маша встретила на улице Каверину.
Робко падал снежок. Было тихо. Голубые и легкие, словно воздушные, снежинки опускались медленно, плавно кружась, и все вокруг — и дома, и деревья, и горы — было отчетливо видно в прозрачной синеве начинавшегося вечера.
— А я к тебе в комитет хотела зайти, — как-то нерешительно сказала Маша Кавериной.
— Вечером на парткоме мой отчет о комсомольской работе. Готовилась сейчас. Уста-ала, — вздохнула Каверина. — Пройтись вот собралась... Хочешь, провожу тебя до дому, и поговорим дорогой?
Маша согласилась, и они пошли рядом.
— Люблю зиму! — после короткого молчания заговорила Каверина. — Особенно, когда снежок. А еще люблю на лыжах по лесу мчаться — с холма на холм. — Она взяла Машу под руку и, нагнувшись к ее лицу, продолжала, немного помедлив: — Послушай, какие стихи:
Чародейкою Зимою
Околдован, лес стоит,
И под снежной бахромою,
Неподвижною, немою,
Чудной жизнью он блестит.
Замечательные, правда?.. Да ты что молчишь, Машенька? И почему, скажи, не приходила ко мне в этот выходной? Ты же обещала?
— Весь день дома сидела, — ответила Маша. — У нас Авдей Никанорович был. Чай пили, разговаривали... Товарищи мужа по фронту письмо прислали...
— Да, о Хохлове, — сказала Каверина. — Захожу в партком, а там Авдей Никанорыч. «Прочитал, — говорит, — Я своим орлам письмецо фронтовиков, Марья Григорьевна Фомичева которое получила, а комсомольцы меня в оборот взяли! Скважину номер одиннадцать, говорят, мы пробурили на тридцать дней раньше плана, а эту, девонскую... если все силы приложить, вполне можем на сорок дней раньше срока закончить!»
Каверина засмеялась:
— Понимаешь, какой случай с твоим письмом произошел!
И тут же, оборвав смех, напомнила:
— Ты мне что-то хотела рассказать. Не забыла?
— Нет, но... мне что-то неловко. Может быть...
— Рассказывай! Какая же ты, право... Ну, я слушаю!
— Просят меня фронтовые товарищи Павлуши написать о себе. А что я им скажу! Как в конторе на счетах щелкаю? Стыдно и писать-то об этом. Я молодая, здоровая... На производстве я куда как больше принесу пользы, а в конторе и старушки разные управятся, — Маша, потеребила воротник шубки. — Вот я и хотела с тобой посоветоваться.
Каверина ответила не сразу.
