«Воспоминания» имели успех, и в ревельских кабаках Дружиловский стал приметной личностью. Какие-то помятые типы подходили к нему чокаться за благородство анархистов.

Вскоре он познакомился с комендантом штаба Юденича полковником Несвижевым, и в его жизни произошли большие перемены. По совету полковника он женился на бывшей певице из петроградской оперетки Юле Юрьевой, а при его содействии получил в штабе должность адъютанта командующего авиацией.

Юрьева с шумным успехом выступала в самом дорогом ресторане Ревеля, очень неплохо зарабатывала и была обольстительна. Она была гораздо старше его, но он никогда не имел дела с такими роскошными женщинами и, сидя с ней рядом, думал, что для него начинается совершенно новая жизнь. Он даже готов был благодарить того русского майора, который вышвырнул его из Финляндии в это благословенное место — вот уж воистину, никогда не знаешь, где выиграешь, где проиграешь.

Свадьба была сыграна без попа и чиновников, в ресторане. Гостей было не меньше полусотни. Дружиловский сидел во главе стола, слева от Юлы, а справа как посаженый отец невесты сидел полковник Несвижев. Поначалу Дружиловскому не нравилось, что полковник, пользуясь своим свадебным званием, поминутно лобызал его невесту и называл ее «моя певчая птичка», но, выпив, он перестал это замечать и даже гордился, что могущественный комендант штаба называет его Серженькой.

Перед рассветом, провожаемые пьяными воплями гостей, молодые направились домой...

В эту же первую брачную ночь Юла призналась ему, что полковник Несвижев является ее, как она выразилась, сердечным другом.

— С этим, котик мой, тебе придется примириться, — весело говорила она, заплетая пышную темную косу. — Но должна тебе сказать, что ты нравишься мне больше, и, насколько я понимаю, полковник сам передал меня тебе. А нам обоим он может еще пригодиться. Я не собираюсь закончить жизнь в этой дыре, мы с тобой удерем отсюда в Англию, есть у меня там друзья с высоким положением. Если хочешь знать, я была в Питере знакома с самим английским консулом и даже оказывала ему услуги.

Командующим авиацией оказался дряхлый генерал, страдавший подагрой. Он не мог подняться из кресла без посторонней помощи. К службе генерал относился как к некоему досадному осложнению болезни, с которым ему приходилось считаться, а мечтал лишь об одном — добраться до Болгарии, где его брат — полковник — служил в свите двора, имел поместье, подаренное болгарским царем. Он собирался разводить цветы и кроликов в поместье брата. Дружиловский быстро освоился и вошел в роль преданного слуги. Утром он делал генералу массаж, помогал одеваться, вечером стаскивал с него сапоги, кипятил воду для согревания генеральских ног, снова делал массаж и укладывал его в постель с подогретыми простынями.

— Мало кто понимает, — говорил ему генерал, — что кролики с их чудовищной размножаемостью — это провиант будущего. А здесь, сынок, мы приставлены с тобой к русской авиации, которой, между нами говоря, на самом деле нет.

Дружиловский поддакивал и благодарил бога, пославшего ему этого старенького больного генерала. Перспектива попасть на фронт по-прежнему была для него немыслимо страшной. Он прекрасно знал, что дела Юденича под Питером плохи — начатое им второе наступление захлебнулось, как и первое, а Красная Армия готовилась к контрнаступлению. Об этом говорили на всех этажах штаба.

Но в жизни Дружиловского всегда так бывало — только ему покажется, что он на коне, непременно стрясется какая-нибудь беда. Так произошло и теперь. Поздно вечером, когда он уже собирался покинуть своего мирно сопевшего генерала и направиться в ресторан, где выступала Юла, позвонили из штаба и приказали немедленно явиться в военную контрразведку.

Что только не передумал он, пока дошел до этого невзрачного дома в узком переулке, про который говорили, что туда легко только войти. Контрразведчики Юденича славились своей беспощадностью.

В сопровождении солдата Дружиловский поднялся на второй этаж. Несмотря на поздний час, работа здесь кипела вовсю — из-за дверей слышались голоса, по коридору то и дело из двери в дверь пробегали с бумагами в руках озабоченные офицеры.

В указанном кабинете он увидел за столом штабс-капитана Ушинского, и на душе сразу полегчало. Они были хорошо знакомы по Питеру, где вместе волочились за одной милой курсисточкой. Начало разговора не предвещало ничего страшного — они не без грусти вспомнили то золотое времечко, общих знакомых, Зиночку Снегиреву, шутили, вздыхали, но наступила минута, когда Ушинский спросил:

— А что же вас задержало в России? — Его маленькие глазки, казалось, кольнули Дружиловского.

— Меня задержала женщина, — начал он с поникшей головой: урок, полученный у русского майора в Финляндии, не пропал даром. — Я любил ее, мы хотели бежать вместе, но она тяжело заболела... Целый год я пытался ее спасти... Она умерла... И только тогда я начал готовить свой побег... теперь это сделать не так легко, как было раньше.

— Ну что же, вы вели себя как подобает русскому офицеру, — небрежно похвалил его Ушинский и вдруг сказал официально, очень серьезно: — Мы рассчитываем на вашу помощь. О вашем согласии не спрашиваю — оно подразумевается само собой. Вам предстоит выполнить очень важное поручение самого генерала Глазенапа. Не пугайтесь, пожалуйста, оно несложное. С завтрашнего дня у нас новый командующий авиацией. Полковник Степин. Вы его знаете?

— Видел здесь... — потерянно ответил он. — А что случилось с генералом?

— Забудьте об этой старой калоше. — Ушинский заговорил решительно, быстро. — Пора наводить порядок в армии. Черт знает, до чего дело дошло. Генерал Юденич уже давно отдал приказ производить бомбометание по Питеру, а этот старый хрен пальцем не шевельнул, чтобы выполнить приказ, и заявил, что для этого нет необходимой техники. А новый командующий говорит — техника есть. И готов выполнить приказ. Надо срочно установить, не болтовня ли это с целью успокоить командующего. И еще. Ваша задача — извещать нас о каждом шаге нового патрона, буквально о каждом. Насколько мне известно, завтра вы с ним уезжаете в Гатчину.

У Дружиловского непроизвольно приподнялась, подрагивая, верхняя губа, а глаза испуганно замерли.

— В чем дело? — спросил Ушинский, подняв подбритые брови.

— Я ведь бежал именно оттуда, из Гатчины... и опять оказаться там...

— Лирика, — сказал Ушинский. — Связь с вами буду держать я.

Утром он представился новому командующему авиацией полковнику Степину, а днем на автомобиле они выехали на фронт. Сидя рядом с полковником в автомобиле, Дружиловский пытался заговорить с ним, прощупать, что он за человек, но тот, несколько раз односложно отговорившись, не ответил толком даже на его вопрос: далеко ли им предстоит ехать?

Ехали несколько часов по разбитой дороге вдоль моря и остановились уже в русском селе Никольском. Здесь в здании школы был размещен какой-то оперативный штаб Юденича. Просторный дом священника занимала контрразведка, штабные офицеры шепотом говорили, что там лютует сам генерал Глазенап. Дружиловскому рассказали под большим секретом, что не далее как сегодня утром генерал Глазенап у себя в кабинете застрелил одного полковника только за то, что тот высказал сомнение в победе Юденича.

Толкаясь среди штабников, Дружиловский быстро выяснил обстановку и узнал, что Гатчина уже в руках красных и что вообще дела на фронте швах.

А вечером его потребовали к генералу Глазенапу. С этой минуты его парализовал страх, живой осталась только капелька мозга, в которой билась одна-единственная мысль: как спастись? Но когда он увидел генерала, замерла и эта капелька: спасения не было.

— Мне доложили, что вы воспитанник Гатчинской авиашколы, — начал генерал грубым, рыкающим голосом — непонятно, откуда брался такой голос в тощем теле генерала, в длинной и тонкой его шее с костлявым кадыком, выпрыгивавшим из воротника кителя. Но самыми впечатляющими были его глаза — выпуклые, черные, казалось, без зрачков и неморгающие. Уставившись на Дружиловского, он спросил: — Совесть офицера еще не пропили в ревельских кабаках? Молчите? Уже хорошо... Вы должны знать гатчинский аэродром. Приказываю — завтра ночью поджечь там главный ангар с самолетами...