Они говорили в тот раз о деньгах, тоже о деньгах...

— Я знаю, бе-Заимов, почему вы молчите! — кричал прокурор, потрясая худыми длинными руками. — Вам стыдно, да, да, именно стыдно! Вы же Иуда, продавший Болгарию за тридцать русских сребреников!

Заимов смотрел на прокурора задумчиво и отрешенно, как будто с высокой горы в темную пропасть.

Младенову нужно было подорвать позицию Заимова, утверждавшего на предварительном следствии, что он действовал один, в свои дела никого не посвящал и не имел связи с заграничными подпольными центрами. Следствие опровергало эту позицию с помощью показаний Стефании Шварц, Флориана и Чемширова. Но Шварц знала о Заимове очень мало — у него была явка и он помог ей достать радиолампу. Флориан и Чемширов были людьми охранки, гестапо, и это слишком явно видно. Обвинение Заимова в том, что он был руководителем целой организации изменников, имевшей связи с подпольем в других странах, до сих пор было очень шатким, и нужно было обосновать, укрепить его. Младенов решил провести перекрестный допрос всех подсудимых, рассчитывая с помощью Чемширова запутать их и заставить говорить то, что нужно суду. Но подсудимые Прахов и Белопитов с убийственным упорством и однообразием подтверждали показания Заимова. А с Чемшировым творилось что-то странное. Он, очевидно, решил, что те, кому он тайно служил, бросили его на заклание, и был озабочен только своей собственной судьбой. Он изо всех сил старался выгородить себя и не говорил даже того, что показал на предварительном следствии. Отвечая на вопросы, он несколько раз проговорился о своих связях с немцами. Младенов прекратил его допрос, не без злорадства думая, что в конце концов не его забота руководить Чемшировым во время процесса.

Младенов устал и все чаще ловил себя на мысли — скорей бы все это кончилось. В зале было жарко, душно, и он все время ощущал взмокшую спину, прилипшую рубашку, то и дело вынимал из кармана влажный платок и вытирал лоб, шею, липкие руки. И с ненавистью смотрел на Заимова. Однажды их взгляды встретились, и Младенову показалось, что в запухших глазах генерала мелькнула усмешка.

Младенову совсем не помогали другие члены суда. Капитан Иванов за весь процесс не задал ни одного толкового вопроса и после ответов Заимова пускался вдруг в пространные рассуждения, как будто оправдывался перед кем-то и хотел показать свою верноподданность и праведность. Подпоручик Паскалев в военной юрисдикции попросту не разбирался. Это был рядовой юрист по гражданским делам. Его вопросы были не нужны, они часто мешали, и Младенову не раз приходилось дезавуировать или истолковывать их в нужном направлении. Младенов с полным основанием ощущал, что он ведет бой с Заимовым в одиночку. Что касается прокурора, он был на высоте, но он не в счет. Ему не придется обосновывать приговор.

Во время перерыва Младенов решил провести короткое совещание со своими помощниками. В судейской комнате, плотно сдвинув кресла, они сели друг против друга. Младенов расстегнул китель.

— Господа, вы недостаточно активны, — сказал он. — И нельзя занимать суд разбором третьестепенных вопросов. Дело идет к финалу, и мы должны вести его крещендо, — он посмотрел на подпоручика Паскалева, который, как и на суде, сидел с глубокомысленно задумчивым лицом. — Ваше содержательное молчание, подпоручик, меня никак не устраивает, — язвительно произнес Младенов.

— У меня... в подобных делах... нет опыта... — отрывисто, запинаясь, сказал Паскалев, и его сухое, изрезанное морщинами лицо изобразило виноватую и почтительную улыбку. — Я потрясен вашей выдержкой... господин полковник, и все время боюсь помешать вам.

Подавляя желание сказать подпоручику, что его мышиная хитрость слишком прозрачна, Младенов повернулся к капитану Иванову.

— Вы, помнится, собирались поднять вопрос о святости присяги его величеству? Самое время...

— Я давно готов, но для этой темы необходим тактически уместный момент, — ответил Иванов, смело глядя на председателя. Он был тесно связан с гестаповцами и знал, что немецкое начальство недовольно Младеновым и ходом суда.

— Согласен, — примирительно сказал Младенов, который, конечно, был осведомлен о связях капитана. — Сейчас я создам такой момент, будьте внимательны.

Остаток перерыва Младенов сидел у открытого окна, подставив лицо легкому ветерку. Он думал о том, что в завершающей фазе процесса надо заниматься только Заимовым, в конце концов, всех организаторов процесса интересует только он.

Возобновив заседание, Младенов, как всегда, приказал Заимову встать. Генерал неторопливо поднялся. Каждый раз, когда ему приходилось вставать, он испытывал мучительное неудобство тесной арестантской одежды. Он одернул тюремную куртку, натянул унизительно короткие рукава и спрятал руки за спину. Лицо его выражало только усталость, из-под припухлых век на судей смотрели спокойные, внимательные глаза. Он готов продолжать бой.

Младенов прокашлялся и мягко сказал:

— Объясните нам, Заимов, почему в 1912 году вы, не щадя жизни, бились с врагом Болгарии, а теперь стали пособником врага?

Заимов вопросительно смотрел на председателя.

— Ну-ну, мы слушаем вас, — все так же мягко продолжал Младенов.

— Разве нужно кому-нибудь объяснять разницу между этими войнами? — спросил Заимов. — Кроме того, мне неясно, почему вы называете врагом Советский Союз? Болгария с ним не воюет и находится в дипломатических отношениях.

— От вашей демагогии, Заимов, мы порядком устали, — начал Иванов и повернулся к председателю, молча прося разрешения продолжать допрос. Младенов кивнул, и капитан продолжал: — Здесь военный суд, а военная служба, как вы прекрасно знаете, не терпит демагогии — в армии все определяет святость присяги его величеству и святость приказа. Так вот, не обстоит ли с вами дело более чем просто: в 1912 году вы были верны присяге его величеству, а теперь вы изменили этой присяге?

Капитан Иванов старался держаться и говорить непринужденно, но лицо его выражало крайнее напряжение — тонкие губы сжались в ниточку, глаза спрятались в глубокие впадины, на лбу сдвинулись морщины.

Заимов помолчал, казалось, он собирается с мыслями, и произнес негромко:

— Да... Для всякого военного такое обвинение самое тяжелое.

— Еще бы! — торжествующе воскликнул Иванов.

— Но если бы все было так просто, как думает спрашивающий, — голос Заимова, чуть надтреснутый, с каждым словом звучал все тверже. — Дело в том, что присяга монарху любым думающим военным сознается не как присяга личности, хотя бы и царственной особе, а как присяга своему отечеству, народу, а исходя из такого понимания присяги я не изменил ей и теперь.

— Снова демагогия! — громко сказал Иванов, обращаясь к Младенову, но тот сосредоточенно копался в деле, он давал возможность капитану самому выбираться из опасной ситуации.

— Даже исходя из элементарной морали, вы поступили подло! — продолжал Иванов с драматическими нотками в голосе. — Его величество до последней возможности верил вам, а вы его доверие продали за иностранную валюту! Наш царь — человек открытой, доброй души — приблизил вас к себе, а вы пришли к нему, держа за спиной нож! Разве не так? — довольный своей филиппикой, Иванов откинулся на спинку кресла, ожидая, что скажет Заимов. В зале установилась напряженная тишина — затронута священная особа, и монарх сам смотрел на всех с портрета.

— Здесь, как вы сами заметили, военный суд, — голос Заимова звучал в этой тишине пугающе громко. — Добавлю: это суд еще и политический, и здесь, мне кажется, неуместно заниматься мелодраматическими беседами. Что же касается военного и политического аспекта неосторожно поднятого судом вопроса, то об этом я уже достаточно говорил. Видимо, я ошибся, рассчитывая на то, что судьи поймут меня.