— Неужели история повторится и русские снова спасут нас! — радостно воскликнула Штуда, обращаясь к юристу. Заимов заметил, как он в ответ как бы солидарно пожал лежавшую на столе ее руку, глядя ей в глаза весело и счастливо. Заимов подумал, что он молчит только потому, что ему — государственному служащему да еще и блюстителю законности — наверно, просто боязно поддерживать такой разговор.

Заимов рассказал некоторые подробности подмосковного сражения, и это вызвало за столом новый взрыв радостного возбуждения.

— Представляю себе, что об этом думают наши продажные шкуры, — сказал хозяин дома, смотря на юриста. Тот сдержанно улыбнулся и сказал негромко:

— По-разному думают...

В этом доме за столом курить не полагалось, кто не мог вытерпеть, выходил в соседнюю комнату. Когда туда отправился юрист, Заимов встал из-за стола и, извинившись, вышел вслед за юристом.

Закурив, они стояли у окна с открытой форточкой и некоторое время молча смотрели в окно, через которое, впрочем, ничего не было видно — по стеклам плыл мокрый снег.

— Да, события развиваются по своим объективным законам, — задумчиво произнес Заимов.

Юрист повернулся к нему и, точно боясь продолжения начатой Заимовым мысли, торопливо сказал:

— Вы друг семьи, с которой у меня связана надежда на счастье... Поэтому прошу вас не говорить мне ничего, что обязало бы меня потом нарушить свой служебный долг. Надеюсь, вы понимаете меня...

— Безусловно, — спокойно ответил Заимов. — Ценю вашу откровенность, но теперь меня тревожит судьба этой семьи...

— Я уже сказал, что́ для меня эта семья, можете не тревожиться... — юрист затушил недокуренную сигарету и вернулся в столовую.

Когда юрист вместе со Штудой ушли в кино, хозяин дома спросил у Заимова — почему юрист так быстро вернулся к столу?

Заимов долго думал, что ответить, потом сказал:

— Могу посоветовать одно — Штуда не должна торопиться сказать ему «да».

Хозяин рассмеялся:

— Насколько мне известно, она вообще не собирается этого делать.

— Тогда у меня совет другой — она не должна торопиться сказать ему и «нет».

Его собеседник задумался и, видимо, все понял.

— Спасибо... — тихо сказал он и крепко пожал Заимову руку...

Впоследствии, во всяком случае до ареста Заимова, никакой беды с той семьей не случилось, а сам Заимов во время допросов с доносом юриста не столкнулся — все-таки, хоть какая-то порядочность в его служивой душе была...

Но каким счастьем для Заимова было, когда он видел, что помог людям освободиться от слепого страха, найти себя, а иногда и найти свое место в борьбе.

Однажды к его другу, видному софийскому врачу, по случаю дня его рождения пришли такие же, как он, известные в столице деятели медицины.

— Мы собрались на консилиум у постели больной Болгарии, — угрюмо пошутил хозяин дома. Никто даже не улыбнулся. Заимов был предупрежден, что придут люди честные и чистые. Хозяин два года назад овдовел, и его друзья, чтобы не тревожить эту рану, пришли без жен.

За столом говорились тосты по случаю даты, но каждый, сказав положенные в данном случае слова, начинал вспоминать какие-то давние истории из своей многолетней дружбы с виновником торжества, и это, иногда совсем еще недалекое прошлое сегодня казалось невообразимо далеким, почти неправдоподобным.

— Вам не кажутся ваши воспоминания невероятными? — спросил Заимов и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Когда я сейчас ловил себя на этом, я думал — неужели я потерял надежду и отрекся от всего, чем всегда была для меня моя милая Болгария, и даже начинаю все это забывать...

— Вы не оригинальны, — отозвался известный в Софии детский врач. — Если вы заметили, мы весь вечер разговариваем в прошлом времени, во всех его формах. И ни слова — в будущем времени!

— В этом и есть самый страшный замысел фашизма — отнять у людей будущее! — горячо подхватил Заимов. — Люди теряют достоинство — национальное, государственное, всякое, становятся на четвереньки и умоляют палача только не рубить им головы.

— А они рубят, — угрюмо добавил хозяин дома.

— И мы будем покорно ждать своей очереди? — гневно спросил Заимов и продолжал: — Одну голову можно срубить. Сто можно! Тысячи! Но миллионы — не по силам никому! Целый народ нельзя вычеркнуть из истории! — Заимов взволнованно оглядел всех и добавил мрачно: — Если, конечно, весь народ не станет на четвереньки, но на это, слава богу, не похоже...

Так начался этот памятный Заимову разговор. Там были люди действительно честные и чистые, но они не знали, как сделать свою честность оружием, и спрашивали об этом у него. Поскольку все они были врачи и каждый день имели дело с самыми разными людьми, он советовал им разъяснять своим пациентам простую и великую правду, что народ начинается с отдельного человека, если тот не стал врагом своей родины. Если пациент — человек, которому можно довериться, нужно звать его если не к борьбе, то хоть отказаться от покорности...

Прошло немного времени, и возле детского врача образовалась антифашистская группа, помощью которой Заимов не раз пользовался. Таких групп, возникших при его участии, в одной Софии было около десятка. А сколько еще честных людей вовлекли в Сопротивление другие! И это была целая армия честных, которую позвала на борьбу правда. Он участник создания этой армии, и никто не в силах отнять у него это или перечеркнуть. Это останется и после него, потому что останется народ, которому он беззаветно служил...

Меж тем гестапо, болгарская охранка и соответственно суд не располагали полными данными и о том, что сделал Заимов для Советской Армии. Это хранит специальный архив...

Когда перелистываешь аккуратные папки с надписью условного имени Заимова «Азорский», прежде всего поражаешься многообразию вопросов, которых коснулся Заимов. Читаешь его донесения, и перед тобой раскрывается живая панорама времени, страны и всего того, что стало тогда смертельной опасностью для болгарского народа. Сердцем ощущаешь великий накал борьбы. Как на ладони перед тобой грозный враг Болгарии, каждый его замысел, каждый шаг. Каждое донесение Заимова представляло огромную ценность, по каждому принимались серьезнейшие решения. Невольно думаешь, какой за всем этим был титанический, исполненный смертельного риска труд, и хочется преклонить колена перед подвигом героя.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дорогой друг читатель! Теперь ты знаешь, что сделал Заимов для нашей победы, для всей нашей нынешней жизни и лично для тебя. Устремимся же сердцами своими в то грозное время, войдем в тюремную камеру, где ждет смерти Заимов, и побудем с ним хотя бы минуту.

Если бы он мог почувствовать, что рядом с ним люди, обладающие волшебной силой: их память сильнее смерти, она само бессмертие!.. Его бессмертие! Если бы он в этот свой последний час почувствовал нашу любовь!

Его перевели в камеру смертников.

Здесь было почище и не было того тяжкого тюремного духа, к которому он так и не смог привыкнуть.

Он сел на привинченную к стене единственную лавку — тоже чистую и будто вчера сколоченную. Подумал: здесь люди уже не живут, они здесь только ждут смерти.

Ни единого звука жизни. Только кровь стучит в висках: тук... тук... тук... И вдруг — пропуск, и тогда знобящее ощущение — падение в пустоту. Но сердце снова включается: тук... тук... тук...

Главное — спокойствие, вот такое отрешенное от всего спокойствие души. Солдат, если он настоящий солдат, в бою не думает о смерти, она настигает его внезапно, когда он в порыве самоотрешения идет в атаку.

Этот суд — его последний бой, он из него еще не вышел, он еще в атаке. В атаке... Надо сохранить это чувство до конца. До конца...

Он заставляет себя думать только о том, что должно поддержать в нем ощущение неоконченного боя. Он вспоминает суд, эпизод за эпизодом. И его охватывает знакомое по войне ощущение горячей схватки, когда каждый его ответ судьям — бросок на врага с предчувствием победы. Надо не потерять этого ощущения. Думать только об этом.