Он долго звонил в заветную дверь. Уже решил, что Зиверта нет дома, и все-таки звонил, звонил.

Сердито щелкнул замок, и дверь приоткрылась. Зиверт в накинутом на плечи халате смотрел на него опухшими, непонимающими глазами. Дружиловский протиснулся в дверь.

— Извините... на два слова...

— Господи боже мой, — взмолился Зиверт. — А еще раньше ты не мог? Я работал до пяти утра, у меня голова трещит. — На самом деле он ждал его появления, только думал, что в суде его продержат дольше.

— Умоляю... — задыхался Дружиловский.

Они прошли в кабинет. Зиверт плюхнулся в глубокое кресло.

— Ну что? — спросил он, мучительно морщась и кутаясь в халат.

— Я хочу вас поблагодарить.

— За что? — поднял брови Зиверт.

— За помощь. Господин Бризоль... Когда он передал мне привет от вас, я все понял. Спасибо.

— Погоди-ка, погоди-ка, что за чушь ты мелешь? — Зиверт выдвинулся всем телом. — Что это еще за Бризоль? Какие приветы? Уж не рехнулся ли ты, соколик?

Дружиловский на мгновение оторопел, но сразу сообразил, что Зиверт не хочет об этом говорить.

— Я понимаю, — тихо сказал он, преданно смотря в глаза друга. — А мне приказано в сорок восемь часов покинуть Германию.

— Вариант для тебя совсем не худший, — вдруг ясно и жестко произнес Зиверт и снова утопил в кресле свое легкое тело. — Единственное, что могу тебе посоветовать, — не ждать все эти сорок восемь часов. Удивляешься? Бог мой, неужели ты действительно ничего не понимаешь? Ты что — дурак или ребенок? Болтаешься по городу, когда тебя сейчас на каждом углу караулят, чтобы выпустить из тебя дух.

— Да кому я нужен? Я и так конченый, — уныло сказал он.

— Ну так я тебе объясню, — Зиверт повернулся в кресле так, что халат распахнулся, открыв заросшую рыжими волосами грудь. Он поправил халат и сказал: — И для поляков, и тем более для болгар ты будешь конченым только тогда, когда станешь покойником и не сможешь ни вспоминать, ни чесать языком. Не собирался ли ты, идиот, побежать к ним за помощью? Да, может, немцы только для того и дали тебе сорок восемь часов, чтобы облегчить эту операцию.

Дружиловский смотрел на Зиверта расширенными от страха глазами. Только теперь он понял! Раньше ему это и в голову не пришло.

— Ну, что вытаращился, дитя непорочное? — спросил Зиверт. По-тюремному остриженный, безусый и точно усохший, Дружиловский был жалок. Но Зиверт, смотря на него, думал со злостью, что этот облезший хорек опасен для него.

— Куда тебя высылают? — спросил он, прекрасно зная, что Дружиловского отправят в Эстонию.

— Не сказали.

— А ты бы спросил. Может, они предложат Париж? — ехидно сказал Зиверт, оскалив белые зубы. — Даю тебе последний совет — просись в Ревель к жене и там, возле нее, затихни года на три самое меньшее. Будто тебя нет и никогда не было. Занимайся чем угодно — чисти ботинки, разводи пчел, разноси почту — что хочешь, но чтоб тебя не было видно и слышно. А иначе ты в два счета схлопочешь пулю в затылок и три строчки в уголовной хронике. И учти — пугать тебя попусту мне незачем. Я, к сожалению, чувствую какую-то дурацкую ответственность за тебя и не хочу, чтобы ты кончил как бездомная собака. Чем черт не шутит, может, придет час, и я тебя еще свистну.

— Я все сделаю, как вы говорите, — покорно произнес Дружиловский.

— Деньги есть?

— Немного.

— Не ври, ты последнее время хапал обеими руками. Не бойся, взаймы не попрошу. Еще один совет. Ты припомни — как только ты начинал сорить деньгами, немедленно попадал в дерьмо. Так вот — живи это время так, будто денег у тебя нет. Деньги всегда деньги, и, когда тучи пройдут, они помогут тебе быстро встать на ноги. А теперь сыпь от меня и, пока я сам не напомню, забудь мой адрес и мое имя. Понял?

— Да, да. Но я никогда не забуду, что вы для меня сделали, — торопливо сказал Дружиловский.

Зиверт вскочил из кресла и протянул ему руку.

— Всего, соколик. И не кори судьбу. В нашем деле такое неизбежно, и если ты умел делать большие дела, умей осилить и большие неприятности. Желаю успеха.

Дружиловский вышел на улицу, и его охватил дикий страх. Каждый встречный казался ему опасным, завидя, что впереди кто-то стоит, поворачивал обратно.

Дома он взял деньги, дневник, сложил в чемоданчик самое необходимое и отправился в полицей-президиум.

Прождал в приемной около трех часов, но зато там чувствовал себя в полной безопасности.

Наконец его провели в узкую длинную комнату с зарешеченным окном, через которое виднелось серое небо.

— Ну что собираетесь делать? — спросил упитанный розовощекий чиновник в черном полицейском мундире.

— Я хочу уехать в Эстонию, там у меня жена.

— Эстландия? — переспросил чиновник и, заглянув в какие-то бумаги, кивнул: — Можно. И мы дадим вам такой документ, на основании которого вы можете получить там местный паспорт, а может быть, даже и нансеновский. И вам везет, через два-три дня в Гамбурге будет эстонский пароход.

Вечером Дружиловский сел в гамбургский поезд. Целый час прятался в закоулках вокзала, и, когда до отхода поезда оставалось пять минут, он, подняв воротник и надвинув на глаза шляпу, быстро прошел к своему вагону.

Описывать все, что с Дружиловским произошло после того, как он покинул Берлин, не вызывается необходимостью и не представляет для нас интереса. Он сам вел хронику своего движения по канализационной трубе, и мы воспользуемся его записной книжкой:

«14 января. Записываю на пароходе «Саарема». Немцы под занавес опять меня обманули — по их бумажке меня на пароход не брали, пришлось за 300 марок купить шведский паспорт на имя какого-то Нильса Свенсона, к нему приладили мою фотографию. Помогли в этом встреченные мною в Гамбурге знакомые мне по службе у Юденича жандармский полковник Н. П. Нейман и К. И. Гетцен. Спасибо им, конечно, но содрали они с меня, сволочи, многовато.

Море неспокойно, и на душе у меня тоже. И все же получше, чем в Германии, где я действительно каждую минуту мог получить пулю в затылок. Хорошо еще, что Зиверт предупредил меня и я был последние дни начеку. Будь они прокляты, все, кого я считал своими соратниками по большой политике. Кроме Зиверта, все сволочи и волки. Но я еще поднимусь, урок даром мне не пройдет, и берегитесь, гады! Я буду жить и действовать по вашему же волчьему закону. Вы еще услышите обо мне, пусть только пройдет срок моей тихой, безвестной жизни».

Следующую запись в дневнике он сделал спустя год с лишним — 27 февраля 1926 года, находясь уже в Риге:

«Все, что случилось со мной в Ревеле, это сплошной кошмар. Юла не пустила в дом, через дверь сказала, что замужем и чтобы я, пока цел, убирался куда подальше. Но мало этого, она, гадина, просигналила в охранку, и еще ночью меня взяли из гостиницы. Они добивались, зачем я приехал в их Эстонию. Когда я говорил, что приехал, чтобы жить семейной жизнью, они ржали так, что все стало ясно. Спасибо, Юлочка, мы и этого не забудем. Стали бить и опять то же — зачем приехал? Тогда я, чтобы отвлечь их от своей персоны, выдал им баланду, будто мне точно известно, что на днях в Эстонию прибыл очень важный агент Коминтерна, по паспорту Нильс Свенсон. Ход был точный — меня же по этому паспорту зарегистрировали их пограничники, а я тот паспорт, как только сошел на берег, как требовали Нейман и Гетцен, уничтожил, оставшись при немецком аусвейсе. Почти два месяца они меня не беспокоили, все искали агента Коминтерна, а потом все же смикитили, а где же регистрация прибытия моей персоны, и поняли, что по тому шведскому паспорту прибыл я. И опять взялись за меня и опять били, но я не мог сказать им ни правды, ни ничего не мог толкового выдумать. Тогда они, еще продержав меня в тюрьме до самой зимы, сделали неожиданный ход — завербовали меня в свою вшивую разведку и после подготовки забросили в Латвию. И даже паспорт мне сварганили. Идиоты! Я завет Зиверта выполню и в Риге лезть на рожон из-за шелудивой Эстонии не собираюсь. Меж тем год моей безвестности уже миновал».