Это мое последнее слово, господа судьи!..
Заимов защищался сам.
Господа судьи... Кто же они, взявшиеся судить за измену Болгарии честнейшего ее патриота? Понимали ли они тогда, что их «правосудие» было гнусным преступлением против совести, против своего народа? Или поняли это позже? Во всяком случае, когда пришел их час ответить за свои преступления, они признали свою вину. Только делали при этом оговорки. Младенов пространно ссылался на непреложность для него, полковника, воинской дисциплины, не допускающей-де обсуждения приказа. А когда ему сказали, что он мог найти предлог, чтобы отказаться вести это дело, он заявил, что это уже вопрос храбрости и силы воли. Нет, это был вопрос прежде всего совести. Она у него была необычайно гибкая, и в ту пору, когда Гитлер был еще на коне, совесть Младенова подсказала ему надежду сделать на этом процессе карьеру.
Князь Кирилл, участвовавший в подборе судей, признался позже, что при выборе главного судьи учитывался карьеризм Младенова, а его ограниченность позволяла надеяться, что умный Заимов не сможет вести «последовательный диалог с телеграфным столбом». Примерно в таком же духе князь Кирилл охарактеризовал и члена суда Иванова. Сам Иванов свое участие в этом позорном процессе называет «характерным заблуждением того времени». Судью Паскалева князь Кирилл охарактеризовал как бесцветную фигуру без собственного мышления. Сам же Паскалев ссылался на свое «ничтожное положение в табели о рангах, исключавшее всякое проявление собственных воззрений». Никто из них о совести даже не заикнулся.
В донесении антифашистской группы Пеева тоже есть аналогичные краткие характеристики судей Заимова и такой вывод: именно эти их качества и предрешили их выбор — организаторам подобных процессов нужны не умы, а сколь мелкие, столь и послушные исполнители приказа...
Теперь мы вернемся в судейскую комнату, где судьи готовят свой позорный приговор.
Полковник Младенов и члены суда — капитан Иванов и подпоручик Паскалев — просматривали вместе проект приговора, еще накануне подготовленный председателем. Конечно, все они видели, что мотивированная часть приговора выглядит бледно, но каждый думал об этом по-своему, потому что это были три разных человека и по своему положению, и по уму, и даже по характеру.
Полковник Младенов старался теперь попросту не обращать внимания на слабую мотивировку. Его все еще не оставляла мысль о том, что для него этот суд — важнейший рубеж карьеры. Он прекрасно знал, что те, от кого зависела его судьба, хотят уничтожения Заимова, ибо не могут существовать одновременно они и Заимов, его и их правда. Все, что являет собой живой Заимов, должно уйти с ним, мертвым, в могилу. Наконец, для них необыкновенно важно, чтобы смертный приговор Заимову сказал всей Болгарии об их силе, уверенности, сказал о том, что только их правда единственная и является законом жизни, а все, что против, подлежит смерти. В этом смысле смертный приговор должен явиться утверждением жизненности всего, против чего восстал Заимов.
Полковник Младенов был уверен, что сильные мира сего тоже не обратят внимания на юридическое несовершенство приговора. Они прочтут только последние два слова: «смертная казнь», это вызовет у них сладостное ощущение своего торжества, и они подумают в эту минуту: «Молодец Младенов, не дрогнул, ему можно верить». От этой их мысли до решения о генеральских погонах — один шаг. В суде над Заимовым шесть лет назад он принял участие в качестве члена суда. Оправдание Заимова вызвало тогда гнев начальства, и это, конечно же, сказалось потом на его продвижении по службе. Сейчас в его руках — исправить ошибку давнего суда.
Капитану Иванову всю жизнь казалось, что он — жертва служебных интриг и только поэтому он еле долез до капитанского звания, в то время как иные его сослуживцы, по его мнению, конечно, менее достойные, уже сумели сделать более эффектные карьеры. А его просто не любили и боялись все, кто работал с ним рядом, и даже те, кто по служебной иерархии был выше его. О его немецких связях всем было известно, и это как раз мешало его служебной карьере — никому не хотелось повышать его, ибо это означало самим сделать его еще более опасным.
Сближение Болгарии с Германией капитан Иванов всячески приветствовал. Но он исповедовал не столько идеи нацистов, сколько методы их самоутверждения. Неслучайно все его знакомые немцы были из гестапо. Он почти уверен, что его участие в этом сенсационном процессе не обошлось без помощи его немецких друзей. О назначении в состав суда он раньше всего узнал от своего немецкого друга, который поздравил его и тут же попросил «быть начеку». В связи с этим назначением его приглашал к себе в кабинет сам начальник военно-судебного отдела генерал Никифоров, единственный во всем военном министерстве человек, которого капитан Иванов боялся, не считая министра, конечно. Никифоров «приватно» просил Иванова информировать его обо всем, как он выразился, любопытном, что будет происходить за рамками самого процесса, то есть в судебной комнате. Капитан Иванов высказал полную готовность выполнять это поручение генерала, и его информации Никифорову станут потом единственным свидетельством очевидца о происходившем «за рамками» процесса.
Сейчас, просматривая проект приговора, капитан Иванов был безоговорочно согласен с тем, что Заимов должен быть уничтожен физически, а больше его ничто в приговоре не беспокоило и не интересовало. Он был искренне горд своей причастностью к этому убийству.
Поручик Паскалев был, как мы знаем, не молод, в военный суд призван недавно, и поначалу он был несколько растерян перед самим фактом, что ему поручено судить столь блистательного, известного всей стране генерала. Но он прекрасно разбирался в обстановке, понимал, что ждет от суда высшая власть, и совершенно не собирался, обсуждая приговор, обращаться к своим знаниям закона. Он знал, что закон тут ни при чем и что Заимов должен быть наказан самым суровым приговором. Он впервые участвует в суде, где выносится к р а й н и й приговор, и поэтому внутренне еще не привык к словам «смертная казнь», «расстрел», но он — за, за, за. А то, что он осудит на смерть генерала, да еще такого генерала, жутко и сладко щекотало его самолюбие, и тогда его удлиненное острым подбородком лицо каменело, а во впалых глазах появлялся блеск.
— Надо выбросить из приговора все, что вызывает ожидание конкретности, — предложил Младенов. — Суд как бы должен сказать, что для него детали не играли существенной роли, а главной основой для приговора являются сама суть жизни обвиняемого, его взгляды, его надежды, его цели.
Капитан Иванов гневно скривил свое чистое красивое лицо.
— Он облил грязью его величество! Я просто не знаю, как я не выхватил револьвер!
— В нашем решении сразу после заглавного слова «приговор» идут слова: «именем его величества Бориса Третьего, царя Болгарии», и одним этим приговор ответит на клевету и грязь, которые вас возмутили, — ни на кого не глядя, холодно сказал Младенов.
— Не расстрелять его надо, а публично повесить! — воскликнул Иванов.
— Все-таки... генерал — осторожно возразил Младенов. — На этот счет есть определенные традиции. Да и какая разница? Важно, что он будет мертв. Не так ли?
Эти трое готовились скрепить своими именами смертный приговор Заимову. В этот час они стояли у порога своего страшного позора перед лицом будущего, перед лицом своего народа.
Заимов знал, что его ждет. Сколько же осталось жить? Пока они напишут свой приговор?... Казнят, кажется, на рассвете? Смерть близко. Очень близко...
Он никогда не боялся смерти. Но всегда ее угроза была как бы отстраненной возможностью ее избежать. Иногда даже надеждой на спасительную случайность. Осколок снаряда, что попал ему в голову случайно на какой-то сантиметр выше точки, где была смерть... На войне, как бы ни был бесстрашен солдат, он, зная, что смерть рядом, хоть бы слепо, но все же надеется, что она его минует.
