Главное уже сделано — показания Флориана, прозвучав сразу после обвинительного акта, сводили все дело к вульгарному шпионажу, и теперь Младенов может начать допрос по своему плану.

— Когда, где и кем вы были завербованы в шпионы? — спросил Младенов.

Заимов нетерпеливо встал и отчетливо глуховатым голосом произнес:

— Прежде чем ответить на ваш вопрос, я должен многое объяснить, чтобы суду стало понятно, почему то, что вы называете шпионажем, для меня было выражением моего патриотизма, моей любви к родной стране и ее народу и, наконец, моего твердого убеждения, что фашизм — это смертельная угроза всем народам.

Прокурор Николов вскочил и закричал с яростью:

— Слушайте, бе-Заимов! У вас спрашивают, когда вы стали московским шпионом? Кто вас завербовал? Вопрос более чем ясен! Отвечайте!

Заимов опустился на стул и стал перелистывать лежавшие перед ним бумаги.

— Вы будете отвечать на вопрос? — спросил Младенов.

Оскорбительное прокурорское «бе» хлестнуло по самому сердцу, и Заимов изо всех сил старался не чувствовать эту боль, мешавшую ему сейчас сосредоточиться.

— Вы будете отвечать? — повысил голос Младенов.

Заимов молчал. То, что мог он ответить и что было единственной правдой, не содержало в себе никакой преступной тайны.

— Стыд сковал ему язык! — крикнул прокурор.

Стыд?.. Это было, может быть, самой светлой страницей его жизни, когда понимание происходящего вокруг и любовь к своему народу помогли ему сделать шаг, которым он будет гордиться до последней минуты своей жизни.

Его никто, никогда не вербовал. Это было совсем не так.

Начиная с весны тридцать пятого года, когда Гитлер объявил воинскую повинность, Германия все громче говорила о своей решимости силой оружия устранить несправедливость Версальского договора. Первый шаг она уже сделала — вернула себе демилитаризованную Рейнскую область. На фронтах Испании она уже провела испытание своего оружия. В 1938 году она захватила Австрию. Ровно через год при содействии Англии и Франции захватила Чехословакию.

Всем своим существом Заимов ощущал приближение большой войны. Будучи высокообразованным военным человеком, умеющим мыслить масштабно, он вглядывался в карту мира, понимал, что Гитлер создает стратегический плацдарм для большой войны, в которую может быть втянут весь мир. Но куда нанесет Германия свой первый удар? Он каждый день слушал берлинское радио — гитлеровская пропаганда обрушивала свои угрозы и на Запад, и на Восток. Однако, куда бы ни ринулись немецкие войска, Болгария не сможет остаться в стороне. Гитлеровцы уже хозяйничали в соседских Балканских странах, они упорно лезли и в Болгарию. Катастрофа виделась ему неотвратимой и близкой. Гитлер уже поджег запальный шнур и не сегодня-завтра бросит свою страшную бомбу.

Заимова поражали беспечность и равнодушие окружавших его людей. Даже военные, которых все это касалось непосредственно, проявляли необъяснимую фатальную, что ли, апатию. Один генерал сказал ему: «Да, катастрофа неизбежна, но разве мы можем ее остановить? Зачем бесполезно рвать себе нервы?» Многих сбивали с толку болгарские газеты и радио, которые кричали о несокрушимой мощи Германии и серьезно рассуждали о неизменности болгарской политики нейтралитета. Люди успокаивали себя и друг друга: «Даст бог, минет нас чаша сия».

Ему хотелось крикнуть: «Вы помните, чем кончился наш нейтралитет в прошлой войне?!» Но что толку кричать в пустыне равнодушия? И только коммунисты, загнанные в глубокое подполье, пытались подать голос тревоги, но ему казалось, что их тоже никто не слышит.

Глубокие, традиционные в его семье симпатии к русским были широко известны, и никого не удивляло, что он поддерживал дружеские отношения с работниками советского посольства. С тех пор, как он познакомился там с полковником Сухоруковым, он бывал в посольстве довольно часто. Не было ничего удивительного и в том, что он, до мозга костей военный человек, общался главным образом с русскими, работавшими в военном атташате посольства.

Особые отношения сложились у него с новым военным атташе полковником Бенедиктовым. Заимову всегда нравились военные, для которых избранная ими профессия была не просто службой, а самой жизнью. В полковнике Бенедиктове все обличало истинно военного человека: и ум, и характер, и даже манера держаться.

Как-то незаметно их отношения переросли в глубокую сердечную дружбу. Владимиру Заимову было по душе спокойствие Бенедиктова. Все, что случалось в тревожном мире, казалось, не вызывало в нем эмоций, обо всем он думал спокойно, подолгу, молча и всегда отыскивал очень точную, твердую оценку событиям. Он не умел удивляться, ничто не выводило его из себя, и, вероятно, это было не только характером, он заставлял себя быть таким. Однажды он сказал Заимову: «Удивление всегда мешает точному видению. С выходом на мировую арену Гитлера, с его глобальным авантюризмом поводов для удивления стало более чем достаточно, и я все чаще думаю — не хочет ли Гитлер, все делающий с расчетом, так поразить мир, чтобы тот замер с открытым ртом и сложил руки в ожидании новых удивлений?»

Когда Заимов узнал про советско-германский пакт о ненападении, он был изумлен, если не сказать, потрясен. Сбивало с толку то, как подавали эту новость болгарские газеты, давно снискавшие его презрение своей лакейской беспринципностью. Они кричали о Германии и России, нашедших общий язык перед лицом угрозы со стороны англо-саксонской плутократии; о двух великих державах, вступивших в далеко идущее согласие; о том, что отныне исторические замыслы фюрера получили мощную гарантию на Востоке, и прочее и прочее.

Он позвонил Бенедиктову и предложил съездить прогуляться на Витошу. Бенедиктов охотно согласился, отлично понимая, чем вызвано это внезапное предложение.

Стоял добрый зеленый болгарский август, но день был уже нежаркий. Над горой Витошей, еще не тронутой желтизной, в высоком бледно-голубом небе плыли прозрачные облака.

Миновав дачные поселения с маленькими домиками в садах, машина по тенистой дороге стала подниматься в гору. Бенедиктов, наклонясь вперед, смотрел прямо перед собой на дорогу, плывшую с горы под колеса. Не нарушая молчания, Заимов обдумывал предстоящий разговор, нервничал и старался не показать этого. Еще один поворот, и вдруг сбоку, глубоко внизу, в зеленой долине открылась София. Заимов тронул Бенедиктова за локоть.

— Никогда не устану любоваться отсюда городом.

— Пейзаж вполне идиллический, — рассеянно отозвался Бенедиктов, мельком взглянув в окошко машины.

— Однажды я был на Витоше с отцом, — продолжал генерал. — Мы долго смотрели вниз, на город... солнце шло к закату... тишина первозданная... настроение какое-то... И я сказал, что сами вечные горы охраняют нашу столицу. А отец ответил: горы всего лишь вечные свидетели.

И снова они долго молчали. Размытая потоками, дорога становилась все хуже, машина шла медленно.

— Трудно было бы отцу сегодня, — сказал Заимов.

— Мне тоже нелегко, — ответил, не меняя позы, Бенедиктов.

Вскоре машина остановилась.

— Дальше дороги нет, — сказал шофер.

— Пойдем к реке, на камни? — спросил Бенедиктов. Он знал, что это любимое место его спутника.

Они вылезли из машины и пошли вверх по тропинке, извивавшейся в кустарнике. Бенедиктов шагал легко. У Заимова заныла раненая нога, и он отстал. Бенедиктов пошел медленнее и, когда услышал за спиной дыхание друга, сказал:

— Зря не лечите ногу.

— Некогда, — ответил генерал.

— Не верю. Правду говорит ваша жена — небрежность к своему здоровью. А для военного — это все равно что нерадивое отношение к оружию.

— Хорошо, хорошо, займусь.

Бенедиктов остановился, повернулся к нему и сказал серьезно:

— Очень прошу вас, Владимир Стоянович.

Наконец тропинка вывела их в затененное лесом ущелье, где между огромными каменными валунами сверкала быстрая хрустальная вода. Поднявшись на взгорок, они сели на поваленное дерево и долго смотрели вверх, где по склону ущелья громоздились серые камни.