Ядвига сидела на кровати, зажав платком рот.

— Ты что?

Ядвига заплакала громко, сморкаясь и кашляя:

— Она-то одна!

— Кто одна?

— Екатерина Михайловна одна. Совсем одна.

— Ну и что?

— Никого у нее нет. Ни мужа, ни сына. У нас дети, да и мы вдвоем. А она совсем одна…

Голые плечи Ядвиги вздрагивают, седые волосы совсем растрепались. Плачет. Ей жаль и себя, и Феликса, и Екатерину Михайловну, и ее погибшего мужа. Но больше всего ей жаль Славека, который вырос на ее руках и которого она не может отдать.

— Что же делать?

— Может быть, Екатерина Михайловна и не думает брать Славека в Россию? — нерешительно замечает Феликс, чтобы успокоить жену.

— Ты видел, как она смотрит на Славека? Видел? Как мать! Я-то уж знаю.

— Насильно не возьмет.

— Разве в таком деле сила нужна? Не она возьмет. Сам майор Курбатов его возьмет! Своей славой Героя возьмет. Своим именем.

— Еще как Славек решит. Он ведь поляк. Наш!

— Надпись на могильном венке он какую заказал? Курбатов он.

— Да спи ты наконец, — рассердился Феликс. — Не о себе надо думать, а о Славеке. Пусть сам решит. Не сейчас, так через год, через два, когда вырастет, пусть и решает, кем ему быть: поляком или русским. Одно только знаю: будет он человеком. Слышишь: человеком! Это главное. Спи. Скоро утро.

…Ночь и вправду уже на исходе. Светлеет в окне край неба. Не спит Феликс. Не спит Ядвига.

Сколько еще ночей не спать им!

Портной, адрес которого дал Юзек, жил на узкой изогнутой грязной улице в районе вокзала. На разных исторических этапах улица называлась по-разному. В царстве Польском в честь наместника великого князя Константина она называлась Константиновской; перед войной ей присвоили имя генерала Рыдз-Смиглы; во время немецкой оккупации на ней появились таблички с готическим шрифтом: «Герингштрассе». Сейчас ее называли Вокзальной.

Ян Дембовский нашел нужный дом, поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь открыл мужчина, в полутемной прихожей его лица нельзя было разглядеть.

— Что угодно?

— Прошу прощения. Мне сказали, что здесь живет портной. Вывески нет. Может быть, ошибка?

— Входите. Вам правильно сказали. — В голосе мужчины послышалась усмешка. — Без вывески приходится работать. Налоги, поборы. Лучше скромнее…

Дембовский вошел в маленькую полутемную комнатушку. («Скверно еще живут труженики!») Ни швейной машины, ни других орудий портновской профессии в ней не было. Хозяин стоял спиной к окну, лицо скрывала тень. Но лысый череп и голос показались знакомыми.

— Не могли бы вы сшить мне костюм?

— Пану нужен цивильный? — снова во вкрадчивом знакомом голосе послышалась ирония.

— Да, штатский. Пиджак, брюки.

— Дело несложное, прошу садиться, — и с улыбкой добавил: — Раздевать человека плохо, а одевать всегда хорошо.

Портной, как видно, был не прочь поболтать. Но Ян не стал отвлекаться.

— Мне надо как можно скорей.

— Пану надоела старая форма?

Скрытый, чуть заметный намек послышался в вопросе. Дембовский проговорил сухо:

— Много лет носил.

— Есть люди, которые носят ее всю жизнь, — как бы между прочим заметил портной и отошел от окна. Теперь Дембовский увидел изможденное желтое лицо, поджатые бескровные губы.

— Я им не завидую, — всматривался Ян в собеседника. — Если не ошибаюсь, мы встречались?

Синеватые губы портного скособочились:

— Может быть, все может быть. Все мы на этой земле, как пауки в банке.

Наконец-то Ян вспомнил: буфетчик станционного буфета. Ему он привез письмо из Лондона. Странно!

— Позвольте, не вы ли торгуете в буфете?

Пшебыльский вздохнул:

— Годы, что вы провели за границей, не были легкими. Возрыдала наша польская земля и наполнилась криками скорби. За все приходилось браться. — И поджал губы. — Вы тоже сменили профессию.

Дембовскому не нравились и странная встреча, и такой разговор.

— Закончим с костюмом.

— Не беспокойтесь! Одену вас — мать родная не узнает. Сейчас сниму мерочку. — Пшебыльский вытащил из кармана записную книжку и сантиметр. — Так-с! Согните руку. Вот так. Плечи пошире сделать? Правильное решение — сменить форму. В наши дни не следует лишний раз напоминать о своей службе в иностранной армия.

Дембовский насторожился:

— Вы думаете?

— Скоро и вы так будете думать. Однобортный? С жилетом? — И, опустив сантиметр, сел на стул. — Как живет мой племянник? Вы часто с ним встречались?

— Я уже говорил вам, что видел его всего один раз. Он принес письмо и попросил передать его вам. Вот и все.

— Вот и все! — усмехнулся Пшебыльский. — Только один всевышний знает, где начала и где концы. Мне жаль, что вы не подружились с ним. Он настоящий поляк.

— Так уж получилось. Когда будет готов костюм?

— Через два дня примерка, — значительно подчеркнул Пшебыльский слово «примерка» и, хотя сунул в карман записную книжку, прощаться не собирался. — Не были, значит, близко знакомы с ним? Очень жаль! — И неожиданно спросил: — Как вам нравится в Польше?

Ян уже ругал в душе младшего брата, давшего адрес подозрительного портного. Может быть, и не портной он. Проговорил уклончиво:

— Мне трудно судить. Я долго не был на родине, а здесь так много нового, что сразу и не разберешься.

— Справедливо, — Пшебыльский заговорил по-приятельски: — У вас, верно, есть друзья, которые помогут в правильном свете увидеть и оценить все факты и явления.

Разговор принимал неприятный характер.

— Да, у меня есть друзья.

— Не сомневаюсь. Но не забывайте слова Экклезиаста: во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь. Помните старых друзей? Вы помните пана Войцеховского?

Теперь Дембовский был убежден, что имеет дело с провокатором. Спросил резко:

— В чем, собственно, дело?

Не обращая внимания на враждебный тон Дембовского, портной-буфетчик сообщил доверительно:

— Говорят, что сын старика Войцеховского, как и вы, служил в английской армии.

— Не встречал! Я спешу. Давайте закончим с костюмом. Какой у вас материал?

— Сейчас покажу образцы. А вы вспоминаете те годы?

Дембовский усмехнулся. Вспоминает ли он те годы? Да разве их забудешь! Ранения. Госпитали. Черный песок пустынь… Спросил прямо:

— Почему вас интересуют такие вещи?

— Вы пролили кровь за родину, за наше общее дело. Я думаю, мы найдем общий язык.

— О каком языке вы говорите?

Пшебыльский заголил гнилые зубы:

— Конечно о польском. Ваши товарищи в Лондоне…

— У меня там не осталось товарищей. Они погибли в боях или гниют в лесах Канады, в шахтах Шотландии.

— Остались идеи, за которые они погибли.

— Идеи! С тех пор как я вернулся домой, я многое узнал, о чем мне и не снилось. Как видно, там от нас тщательно скрывали правду.

Пшебыльский перестал улыбаться. Губы вытянулись узкой горизонтальной полоской.

— Вы оказались способным учеником новых друзей.

— Друзья мне открывают глаза, и я по-новому смотрю на мир, обдумываю и взвешиваю.

— Солдат учат не рассуждать, а выполнять то, что прикажут.

Много лет Ян Дембовский слышал такие речи. Много лет выполнял то, что ему приказывали. Сейчас даже напоминание об этом показалось оскорбительным.

— Теперь я решил прежде думать, а потом уж выполнять приказания.

— Вы не учитываете одну маленькую деталь, — усмехнулся портной. — Можно снять форму, но нельзя изменить биографию. Человек краткодневен и пресыщен печалями.

Дембовский встал:

— У меня нет охоты продолжать разговор.

— Напрасно. Вы должны понять простую истину. Кто вы такой? Солдат английской армии с американскими долларами в кармане. В органах государственной безопасности, смею вас заверить, сидят не простаки.

Дембовского взорвало. Ему угрожают! И кто! Плюгавый тип, не то портной, не то буфетчик, которого плевком убить можно!