Хороша страна Болгария,
А Россия лучше всех!
Осиков снова сделал паузу. Формула железная: Россия лучше всех! Каждый патриот должен одобрить ее: таково неписаное правило.
Обитатели купе продолжали демонстративно молчать. Очерет по-прежнему не отрывался от окна. Самаркин перестал мурлыкать и снова приступил к изучению устройства вентилятора. Волобуев, как глыба, лежал физиономией к стене и самым натуральным образом храпел.
Если бы Осиков был мягкотелым слюнтяем и гнилым интеллигентом, то он, пожалуй, удалился бы с видом оскорбленной невинности. Но Алексей Митрофанович твердо знал: нельзя идти на поводу у отсталых элементов. Он свято верил в силу слова агитатора. Продолжал как ни в чем не бывало:
— Мы — советские люди, мы воспитаны в духе высокого патриотизма, любви к своей Родине. Где бы ни был наш человек, он всегда должен помнить о своем доме…
Слова были хорошие. Чистые. Правильные. Сам Осиков верил в них. И все же с болью чувствовал, что здесь, в купе, они не производят желаемого действия, словно проходят через мозги слушателей, как вода сквозь бредень.
Осиков решил перестроиться на ходу. Раз его слушателей не трогает высокая благородная материя, то он сменит пластинку. Имея в виду посещение вагона-ресторана Самаркиным и Волобуевым, произнес голосом, в котором еще явственней слышались нотки гражданской скорби:
— Особенно надо остерегаться спиртных напитков. Пьяного человека соблазнить, сбить с правильного пути проще простого…
Но и новый финт, как выражаются футболисты, не дал результатов. Очерет смотрел в окно, Волобуев совсем натурально захрапел, а Самаркин и того хуже: лежал и довольно ехидно ухмылялся. Лишь Курбатова, чувствуя всю неловкость затянувшейся паузы и по женскому мягкосердечию краснея за Осикова, вздохнула:
— Чего уж хорошего ждать от водки. И здоровье подрывает.
Осиков обрадовался союзнице:
— Верно, верно. Пьянство — одно из родимых пятен проклятого прошлого. Классу-победителю незачем одурманивать себя. Жизнь у него светлая, дорога ясная…
Внезапно с верхней полки раздался нарочито торжественный, даже в самом своем тоне уже таящий подвох, голос Самаркина:
Ну а класс-то
жажду
заливает квасом?
Класс — он тоже
выпить не дурак.
Осиков оторопел. Он был оскорблен в своих лучших чувствах. Всю сознательную жизнь он привык говорить и думать о рабочем классе с уважением, даже с некоторой долей благоговения. И не скрывал этого. Ставшее в последнее время весьма распространенным выражение «его величество рабочий класс» умиляло его. Величество! Здорово сказано!
И вдруг в его присутствии какой-то нигилист смеет читать стишки, порочащие советский рабочий класс, намекающие на то, что рабочий человек охотно тянется к водке. Чего стоит употребленное по отношению к рабочему классу — гегемону революции — выражение «выпить не дурак». Возмутительно! Что за панибратство! Да за такие слова человека запросто можно привлечь…
Плешь Осикова начала медленно подрумяниваться, как блин на сковороде. По он сдержался. Проговорил спокойненько:
— Я попросил бы вас, товарищ Самаркин, не заниматься агитацией, направленной на дискредитацию нашего славного, героического рабочего класса, бросающей тень на честь и достоинство трудящихся.
Самаркин приподнялся на локоть и с всегдашней своей усмешечкой спросил:
— А знаете ли вы, уважаемый товарищ Осиков, кто написал такие вредные стихи?
— Не знаю и знать не хочу! — твердо отрубил Осиков, с негодованием отвергая даже мысль, что он мог знать крамольные стишки. Там, где дело касалось чистоты идейных положений, он был непримирим. Сказал с чувством собственного достоинства: — Нелегальщиной не занимаюсь. И вам не советую. Учтите.
— Эк куда хватили! Нелегальщина! Да эти стихи каждый школьник знает. Их сам Владим Владимыч Маяковский написал.
Осикову показалось, что ему неожиданно нанесли удар в солнечное сплетение. Маяковского, говоря по правде, он не понимал, не любил и никогда не читал. Но твердо знал: поэту «на самом верху» дали высокую оценку: был и остается лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи. Такую оценку Осиков воспринял как директиву, как партийную установку. И подчинился. При каждом удобном случае заученно повторял: «Маяковский — великий поэт советской эпохи!»
Как же мог официально признанный советский поэт так неуважительно отозваться о рабочем классе? Непонятно!
— Вы путаете, товарищ Самаркин. К тому же нельзя вырывать из контекста отдельные формулировки. Так только начетчики и догматики делают. Партия осудила такие методы. С ними можно бог знает куда докатиться…
Самаркин только вздохнул и, последовав примеру своего дружка, отвернулся к стене.
Беседа по душам не состоялась. Еще несколько минут Осиков распространялся о необходимости правильно пользоваться цитатами, но нигилисты из Воркуты откровенно похрапывали. Проклятый Очерет бессовестно пялил глаза в окно. Лишь женщина-терапевт слушала с вниманием, но вопросов не задавала и мыслей никаких не высказывала.
Осиков в раздражении поскреб отсыревшую лысину, и вышел из купе. Еще раз убедился, какой трудный человеческий материал ему достался. В страдальческой мине отвисла нижняя округлая мягкая челюсть: «Ох, не сносить мне головы с такой публикой!»
Когда за руководителем делегации закрылась дверь, Петр Очерет с силой вдавил в пепельницу недокуренную папиросу:
— От чоловик! И душа з чесноком!
А с верхней полки раздался совсем не сонный бас Волобуева:
— Похож он на человека, как собачий хвост на панихиду.
— Правильно, Федя! — поддержал приятеля Самаркин. — В таких случаях мой покойный незабвенный дедушка Пантелеймон Никифорович говаривал: «Чирей ему в ухо!»
Выйдя из купе, Алексей Митрофанович Осиков некоторое время стоял в коридоре, вытирая носовым платком увлажнившуюся лысину. Для кого он старается? Для них же старается. Для их пользы нервов не щадит, с собственным временем и здоровьем не считается. А они? Неблагодарные, беспечные люди.
Со вздохом вынул записную книжку (и не хотел бы, а нужно!), сделал пометку:
«Проверить у Маяковского: «выпить не дурак». Самаркин, должно быть, сам выдумал».
А лихо сказано: «выпить не дурак». Осиков ухмыльнулся. Вообразилась ему разделанная серебристая селедочка — керченская или дунайская, — колечки сизого, словно морозом тронутого, лука, золотистые подтеки подсолнечного масла, пузатенький графинчик, только что вынутый из холодильника. Дух захватывает!
Соблазнительная картина заставила непроизвольно сократиться соответствующие мускулы гортани уважаемого товарища Осикова. Тоскливо вздохнул, почти взвизгнул:
— Дела!
3. На заре нежного чувства
Если говорить откровенно, то имелось еще одно обстоятельство, объяснявшее, почему из купе воркутинцев Алексей Митрофанович Осиков ушел в пресквернейшем состоянии духа. Обстоятельство было самого интимного свойства. Никто из членов делегации, в том числе и Екатерина Михайловна Курбатова, о нем не догадывался. Да и сам Осиков не признался бы в нем.
А дело заключалось в том, что руководитель делегации находился, выражаясь высоким стилем, на заре рождения нежного чувства. То есть любви!
Чтобы стало ясно значение назревающего события, следует сказать несколько слов о личной жизни Осикова. С одной стороны, он был человеком женатым, семейным. С другой же стороны, его можно было считать как бы и холостым. Такое противоречие объяснялось просто: жена Осикова, Полина Ивановна, занесенная во все анкеты и листки по учету кадров, презрев запись в актах гражданского состояния, бросила законного супруга, причем бросила самым неожиданным, даже вульгарным образом. Схватила старенький, еще девичий чемоданчик, швырнула в него рубашку, юбчонку и умчалась в неизвестном направлении.
