— Хлопец! Года ще, мабудь, немае.

— Погибнет здесь.

— Обыкновенно.

Офицер и старшина посмотрели друг на друга. Надо же было, чтобы на их голову свалилась такая напасть. Сбились с дороги, промокли до последней махорочной крошки, устали как черти, а тут еще, как камень на шею, — ребенок.

— Куды ж мы з ным? — вопросительно посмотрел Очерет на офицера. — По уставу вроде не положено гвардейцам в няньки идты.

— Не щенок, не бросишь, — поморщился Курбатов. — Надо брать, — и неумело и брезгливо стал заворачивать мокрого ребенка в одеяльце.

— Никуды не динешься, — мрачно согласился Очерет и пошел к машине.

Принес ли им удачу мальчонка, или в природе существует закономерность чередования удач и неудач, но вскоре они увидели указатель: «На Познань» — и повеселели:

— Теперь выберемся из мышеловки.

Выехали на шоссе. Очерет дал газу, и «оппель-капитан», прижав фары, как уши гончая, понесся во весь опор. Лежащий на коленях у Курбатова младенец, почувствовав тепло и ритмичное покачивание, затих, лишь порой вздрагивал и постанывал, но не просыпался: видно, изрядно намаялся.

К утру были на месте. В доме Дембовских уже все встали, и появление советского коменданта пана майора с ребенком на руках произвело в семье шахтера сенсацию.

— Кто?

— Чей?

— Откуда?

Курбатов пожимал плечами: кто его знает! Ничего он не знал. Не знал, как зовут ребенка, какого он возраста, кто его родители. Немцы? Поляки?

Очерет только крякал:

— Хто его тепер разберэ, раз воно голэ, як то яечко. Паразит Гитлер вси народы перетасував. Карусель получилась.

Дембовские всей семьей взяли найденыша на свое попечение: вымыли, накормили, обрядили в наскоро сшитую распашонку, приготовили постель. Когда согретый, сытый, повеселевший мальчуган протянул к наклонившейся над ним Элеоноре ручки и пустил пузырь: «Ма!» все решили со смехом:

— Элеонора! Ты и будешь его матерью!

Долго решали, какое дать имя:

— Владислав!

— Бронислав!

— Адам!

Курбатов предложил:

— Бреславек! Будет хоть известно, откуда родом. Бреславек! Чем плохо?

Понравилось:

— Бреславек! Хорошо! По-польски можно называть — Славек.

Прошло несколько дней. Однажды, глядя, как пани Ядвига купает в детской ванночке Бреславека и тот уморительно фыркает, морщится и бьет ручками по воде, Курбатов неожиданно объявил:

— Когда буду возвращаться в Советский Союз, возьму с собой Бреславека. Усыновлю. Своих детей у нас с женой нет, пусть трофейный растет. Недаром же воевал!

— А жена как? — заикнулась Ядвига. — Не каждая женщина будет возиться с чужим ребенком.

— Моя будет. Она у меня баба добрая. Да и сама сына хотела. Будет рада.

— Така-то була история, шановна Катерина Михайловна, — закончил свой рассказ Петр Очерет. — Не сбулась тильки мрия Сергея Мыколаевича, не довелось ему усыновить Бреславека. А хлопец вин добрый. Поляком росте…

Екатерина Михайловна сидела опустив голову. Перед глазами стоял высокий подросток со светлыми, «под бокс» подстриженными волосами и серыми серьезными глазами.

Сергей ушел из жизни, не оставив ей ни завещания, ни письма, не выразив своей последней воли. Может быть, слова о том, что он усыновит Бреславека, и есть его воля. Последняя воля.

— А Славек? Он и сейчас считает Сергея Николаевича своим отцом? — с тревогой спросила Курбатова. Было странно и страшно думать, что еще кто-то предъявляет права на ее Сережу.

Очерет ответил уклончиво:

— Хто его знаэ. Мабудь, привык так думать. — Добавил от щирого своего сердца: — Хлопец гарный.

Екатерина Михайловна хотела еще что-то спросить, но заметила, что к могиле подходят Волобуев и Самаркин. Увидел дружков и Очерет. Обрадовался:

— Ось и наши шахтари идуть!

Волобуев и Самаркин шли чинно, со строгими лицами, с букетами живых цветов в руках. Держали букеты неумело, не то от непривычки, не то стеснялись. Увидев Екатерину Михайловну и Очерета, совсем смутились, что было довольно странно видеть, зная их разбитные, тертые характеры.

— Вышли пройтись, давай, думаем, на могилу посмотрим, — как бы оправдывались они, не зная, куда девать букеты.

Но, увидев сумрачные лица Екатерины Михайловны и Очерета, замолчали, поняв всю суетность и никчемность своих оговорок. Молча подошли к могиле, молча сняли кепки, молча положили в изголовье букеты.

Никогда не видели они майора Курбатова, до поездки в Польшу даже не слышали о его существовании. Кладбищ же и могил не любили, обходили их всегда стороной, как большинство молодых, здоровых, оптимистически настроенных людей. Если бы эта могила с черной плитой и белым обелиском была где-нибудь в Советском Союзе, то вряд ли бы кто затащил их к ней. А затащили бы, то услышали от них обычное в таких случаях:

— Все там будем!

Здесь же, на чужой — пусть дружественной, но все же не родной — земле, могила советского офицера казалась им близкой. Они чувствовали себя приобщенными к тому горю, которое принесла смерть Курбатова и его жене, и его другу Очерету.

Самаркин и Волобуев никогда не задумывались, хорошие ли они патриоты, любят ли свою землю, свой народ. Они жили на своей земле, среди своего народа и воспринимали это как должное, как само собой разумеющееся. Но сейчас здесь, у могилы советского офицера, они почувствовали себя частицей того огромного, что зовется Советской страной, советским народом. И эта могила стала их святыней, их горем.

Они стояли у могилы, обнажив головы, и чувствовали, что есть в жизни вещи, которые объединяют всех советских людей, что все они связаны между собой, и безотчетно гордились этой связью.

Как хорошо дома!

Старый, от времени совсем уж потемневший шкаф, круглый стол, за которым но вечерам собиралась вся семья, старая люстра над столом с дрожащими стекляшками, распахнутые окна в сад, где так разрослись акации и жасмин, где по утрам перекликаются птицы, порхают бабочки, а в полуденный зной жужжат черно-багровые угрюмые шмели…

Простое счастье: проснуться утром под родной крышей, увидеть лицо матери, услышать за стеной — как в детстве — шаги отца, собирающегося на работу, и сказать вслух:

— Дома!

Целые дни напролет Ян проводил с матерью. Отец, Ванда, Элеонора на работе, Юзек где-то пропадает, и они вдвоем дома.

Воспоминания, расспросы, рассказы…

Мать возилась по хозяйству, стряпала, убирала, но пройдет десять — пятнадцать минут — и она усядется возле Янека, счастливо улыбнется:

— Рассказывай!

Он рассказывал о странах, где был, об Африке, Италии, Англии… Но больше всего любил вспоминать то довоенное прошлое, что связано со старым домом, садом, городом. Все в прошлом было памятным и значительным. Не война, не походы, не скитания, а тропинка в сад и подорожники на ней, гнездо ласточки под карнизом, бой часов на старой башне.

— Помнишь, когда мы были маленькими, я и Станислав, часто сидели у твоих ног и играли. Считали, сколько у тебя на руках золотых веснушек. И каждую целовали. Кто больше поцелует. — Ян прижался губами к белой мягкой руке матери. — Неужели все это было когда-то?

Ядвига с болью смотрела на сына. Годы не прошли даром: морщины у глаз, седина на висках.

— Тебе тяжело было там?

— Ничего. Все плохое уже позади. — Ян, как в детстве, уселся у ног матери. — Я счастлив. Мне теперь хорошо и спокойно. — Всматриваясь в постаревшее лицо матери, попросил: — Расскажи лучше, как вы здесь жили?

— Что рассказывать? Только сердце надрывать.

Все же рассказывала. Рассказывала, как ушел на войну и пропал без вести Станислав, как гитлеровцы угнали в Германию Юзека и Элеонору, как она плакала и молилась за них всех.

— И за тебя, Янек, молилась! — Прижала платок к глазам.

Янек погладил руку матери:

— Не плачь. Теперь ведь все хорошо.