Несмотря на строгое предупреждение Осикова никуда не отлучаться, Екатерина Михайловна и Очерет, покончив с гостиничными делами, пошли на могилу Сергея Курбатова. Завтра или послезавтра туда пойдет вся советская делегация: возложат венки, скажут речи. А сейчас они пошли вдвоем: не с каждым чувством хочется быть на людях.

Очерет шел и боялся. Вдруг спутается, не там повернет, пойдет не по той аллее и не найдет могилу. Но еще больше боялся, что могила окажется запущенной, забытой — разве мало могил и своих и чужих в Польше! Куда ни глянешь — могилы да могилы. Невольно пришли на память стихи, прочитанные еще в «дивизионке» в последний год войны:

Что верно, то верно: везде есть наши могилы!

Но все страхи оказались напрасными. Дорогу нашел сразу, словно только вчера прошел по аллее, посыпанной оранжевым песком, вдоль подстриженных кустов на вершину горы, окруженную старым парком. И могила была в порядке: аккуратно уложенный дерн, золотая надпись на мраморе обелиска, живые цветы в живой росе.

Внизу лежал городок: дымились трубы, бежали автомашины, на железнодорожной станции гудел паровоз. Тихо шумели кроны дубов.

Екатерина Михайловна опустилась на колени, положила руки на белый мрамор обелиска. Хотя солнце светило ярко и теплый воздух дышал разогретой сосной, мрамор оказался холодным: верно, таким и положено ему быть на могилах.

Очерет отошел в сторону, стоял понурый, комкая кепку в руках. Как всякий мужчина, он боялся женских слез. При виде плачущей женщины терялся, чувствовал себя виноватым, не знал, что делать.

Но Екатерина Михайловна не плакала. С лицом строгим и замкнутым склонилась над плитой, под которой лежал ее муж, ее молодость, ее любовь. Было только больно, что плита такая холодная. Как одиноко и тягостно лежать Сергею под такой холодной, тяжелой плитой!

Из сумочки достала маленький матерчатый мешочек. Рядом с букетом цветов высыпала горсть сухой сероватой русской земли — все, что могла сделать для мертвого.

Подняла голову и неожиданно прямо перед глазами — как только раньше не заметила! — венок из жестяных цветов и надпись на нем:

Сразу до сознания Екатерины Михайловны не дошел смысл написанных на венке польских слов. Машинально прошептала:

— Отцу от сына!

Какому отцу? От какого сына? Кто такой Славек? Здесь похоронен ее муж! Он не был отцом. У него никогда не было сына. Что означает надпись?

Поднялась тяжело — какой новый удар приготовила ей судьба? Сразу почувствовала, как постарела она за минувшие годы, за эти секунды. Молча опустилась на скамью, молча указала Петру Очерету место рядом с собой:

— Рассказывайте!

Что рассказывать? Петр сидел хмурый. Глаза его, карие, обычно веселые, хитроватые, оказывается, могут быть тяжелыми и тоскливыми.

…Он никогда себе не простит! Он и сейчас в глубине души считает, что повинен в смерти Курбатова. Всю войну, за вычетом госпиталей и медсанбатов, провоевали вместе. Под Сухиничами, под Ленино, в Германии…

Взял его с собой Сергей Николаевич и тогда, когда получил назначение военным комендантом польского городка. Был он у майора шофером, советником, телохранителем и — чего бояться верного, пусть и не уставного, слова — другом, хотя по званию числился старшиной.

Сколько дорог — дневных и ночных — проехали они на трофейном «оппель-капитане», добытом в Штеттине! Только шипом шипели да с удивлением поглядывали вслед чинно выстроившиеся вдоль шоссе деревья, когда проносился их темно-вишневый громкоголосый «капитан».

И вот, как назло, в тот день, когда майор собрался по делам в Познань, забарахлил мотор «оппеля», чего раньше за ним не замечалось.

— Ты, Петро, давай налаживай, а я с директором шахты Болеславом Лещиньским поеду.

Не отпускать бы тогда Сергея Николаевича или, на худой конец, поехать с ним. А он только козырнул:

— Слушаюсь, товарищ майор!

Ночью привезли два трупа. Авария! Приехали следователи из Познани, из Лигницы. Наши и польские. Да что толку! Какая комиссия, какое начальство заставит снова забиться мертвое сердце, оживит мертвые глаза, раскроет улыбкой рот! Никогда уж больше не хлопнет его по плечу Сергей Николаевич Курбатов: «Давай закурим, Петро, чтоб дома не журились!»

Сидит Петр Очерет на скамье рядом с Екатериной Михайловной Курбатовой, смотрит на белый обелиск тяжелым взглядом.

— Я виноват. Никогда себе не прощу!

Екатерина Михайловна — совсем как, бывало, Сергей Николаевич — положила руку на массивное плечо Очерета.

— Какая ваша вина! Я вот действительно никогда себе не прощу. Еще в конце сорок пятого должна была к нему поехать. Он и вызов прислал. А я в госпитале военном работала. Раненые. Тяжелые, лежачие. Да и мать при смерти была. Как ее бросишь? Подумала: больше ждала, обожду еще. Не поехала. Если бы поехала, может быть…

Далеко внизу, позванивая, пробегают красные игрушечные трамвайчики. Часы на старой темной башне пробили пять раз. Низко. Угрюмо.

Екатерина Михайловна сидит с закрытыми глазами. Сколько лет она ждала этой минуты! И вот сидит у могилы мужа. Давно прошла острота потери. Осталась ровная, неутихающая — до конца жизни — боль. С нею она ехала в Польшу. С нею пришла на могилу.

Где же сейчас привычная боль? Почему в сердце сумятица? Знает почему. Потому что лежит на могиле мужа венок с непонятной, невозможной, страшной надписью:

Сейчас она соберется с духом и спросит Петра. Он все ей расскажет, и она узнает правду.

Зачем? Разве легче ей будет жить с такой правдой? Может быть, лучше ничего не знать, не заметить надписи: «Отцу от сына»? Пусть до конца останется в ее душе прежний образ Сережи: верный, правдивый, любящий. Не было у него ни другой (как их тогда называли, походно-полевой) жены, не было у него сына. Была только она, одна она…

Нет, еще страшней, невозможней жить, не зная правды. Теперь с каждой мыслью о муже будет рядом мысль о его сыне. Почему судьба нанесла ей еще один удар, подняла руку на самое дорогое — на память о Сергее?

Екатерина Михайловна сидела с закрытыми глазами, боялась еще раз увидеть венок и надпись на нем:

Слеза выкатилась из-под опущенного века и в нерешительности остановилась перед новой, еще не знакомой морщинкой.

— За что?

— Теперь о сыне!

Екатерина Михайловна проговорила спокойно, не открывая глаз, но за ее спокойствием нетрудно было разгадать последнюю степень напряжения всех сил души.

Очерет не понял:

— О яком сыне? У мене их аж трое!

Екатерина Михайловна открыла глаза, пристально посмотрела на собеседника: не хитрит ли? Нет, кажется, действительно не понял.

— Расскажите о сыне Сергея Николаевича, который растет здесь, в Польше. О Славеке.

Славек! Петр даже присвистнул. Одно слово, а будто включили электрическую лампу в пятьсот свечей. Враз стало светло и ясно. Подтвердил с радостной поспешностью:

— Есть, есть сын у Сергея Мыколаевича. Добрый парубок вырис. Так вы ж его бачилы у Дембовских. Мы его з Сергеем Мыколаевичем Бреславеком звали.

Увидев помертвевшее лицо Екатерины Михайловны, испугался:

— Да вы шо, Катерина Михайловна! Голубка! Шо вы подумали? Зараз я вам всэ расскажу. Дуже цикава история…

Дело было в конце мая сорок пятого года. Майор Курбатов узнал, что старый его дружок еще по боям в Белоруссии Витька Мокеев тяжело ранен и находится в госпитале в Бреслау. Бросив все спешные, неотложные дела — все равно с одним разделаешься, а новых пять уже ждут очереди, — Курбатов вызвал гвардии старшину Очерета и приказал: