Однажды, когда я был еще комиссаром небольшого отряда, с одним бойцом мы приехали в село Валаска Бела. Узнав о появлении партизан, на площадь в центре села собралось все население. Я тогда был еще неопытным агитатором. Увидев перед собой столько ждущих, тревожных и любопытных человеческих глаз, смутился. Где найти самые важные, самые нужные слова, чтобы убедить крестьян взяться за оружие?

Вдруг в лесу за горой раздались очереди немецких пулеметов: очевидно, приближался отряд карателей. И я заговорил: «Братья! Сюда идут враги, чтобы убивать вас, убивать ваших жен и детей, как они уже убили десятки тысяч ни в чем не повинных мирных людей. Идемте с нами. Мы дадим вам оружие. Не позволим проклятым гитлеровцам топтать нашу прекрасную землю». В тот день наш отряд вырос на несколько сот бойцов…

С волнением говорил товарищ Стефан о бое у горы Янков Вершок. Здесь бригаду окружили гитлеровцы. Предстоял ожесточенный бой. Партизаны, идя на смерть, подавали заявления с просьбой принять их в Коммунистическую партию.

— Тех минут я не забуду до конца дней моих. Тогда мы дали партийную, партизанскую клятву: победить или умереть! И победили! Не выдержали фашисты нашего огня, бежали.

Товарищ Стефан замолчал. За окном под белой полной луной спал город. Горбатые крыши, темные окна, вымытый асфальт улиц. У ворот города, как исполинский медведь, прикорнула черная гора, поросшая щетиной леса.

После паузы товарищ Стефан указал на гору:

— Много наших бойцов осталось на той горе. Большой кровью платили мы за победу.

Далеко за полночь затянулась беседа.

Пришла очередь Станислава и Петра. Вспомнили бои под Ленино, далекую, за тридевять земель оставшуюся деревню Тригубово, госпиталь в Рязани, где вместе лежали — койка к койке.

Ян молчал. И не потому, что ему не пришлось участвовать в боях, сражаться с врагом. Но он сражался в Африке, в Италии, а они — Станислав, Петр, чехи — сражались здесь, на своей земле.

Рано утром товарищ Стефан, оживленный и энергичный, снова примчался в гостиницу:

— Собирайтесь! Хороший сегодня денек. Поедем посмотрим окрестности Банской Быстрицы. Очень интересно. Своими глазами увидите, какая у нас теперь жизнь. Без этого ваши впечатления будут неполными.

Снова спорили, снова приводили десятки убедительнейших аргументов, почему им необходимо немедленно возвращаться восвояси, и снова, наткнувшись на каменное упорство хозяев, капитулировали.

Поехали. Когда попали в Зволен, товарищ Стефан с жаром и влюбленностью принялся рассказывать, как в послевоенные годы чудесно изменился облик этих мест. Если до войны город не знал промышленности, здесь было не больше пятисот рабочих, то сейчас это крупнейший промышленный район Словакии. За последние годы выросли металлургический завод, завод экскаваторов, лесопильный, цементный и многие другие.

— А какие у нас замечательные еднотные ральницкие дружества и штатные маетки! — восклицал Стефан. Очерет понимал, что речь идет о колхозах и госхозах. — Дружстевники — колхозники — получают на працовую еднотку — трудодень — по двадцать пять — тридцать крон и много продуктов.

Радостно блестят глаза партизана, коммуниста, народного депутата.

— Да разве только земля наша изменилась за прошедшие годы! Я переписываюсь со многими бойцами бригады и радуюсь их успехам в мирной жизни. Наш бывший командир теперь офицер чехословацкой Народной армии, русский начальник штаба стал ученым, пишет историю партизанского движения и народного восстания в Словакии. Начальник разведки — директор крупного предприятия на Украине. Сам я работаю на заводе, обучаю молодых электросварщиков.

После паузы добавил:

— Недавно и у меня произошло радостное событие, — и замолчал.

— Какое событие? Выкладывай. Здесь все свои, — нажал Франтишек.

— Похвастаюсь. Приехали ко мне советские товарищи из Москвы и по поручению Советского правительства вручили орден Отечественной войны, которым я был награжден в годы боев, но не получил, так как попал в госпиталь. Сами понимаете, с каким волнением принимал я дорогую для каждого воина награду. От полного сердца сказал я слова, которые повторяют все наши люди: «Ать жие Советский Сваз!»

Прощались вечером у пограничной арки. Обнялись и поцеловались по-братски. Поднялся полосатый шлагбаум. Стражмейстер взял под козырек. Франтишек и Стефан все махали и махали руками:

— До свидания, соудруги!

Машина мчалась по пустынному шоссе, прокладывая путь белыми снопами фар. В Дукле еще горели кое-где в окнах огни, да мерцали звезды над нефтяными вышками. Ян угрюмо смотрел во тьму. Из головы не шли слова Франтишека и Стефана: «Со Советским Свазем на вечне часы! С Советским Союзом на вечные времена!»

Каждый раз, когда Юзек подходил к старому, вконец запущенному дому, где после войны обосновался Пшебыльский, и, пугливо оглянувшись, чтобы никто не заметил, старался быстрее прошмыгнуть в обшарпанное парадное, у него ломило в животе. Твердо решал: «Сегодня в последний раз. Порву! Уеду в Варшаву. В Белосток. К черту на кулички. Скроюсь. Не найдут!»

Но знал: они найдут! Найдут и в Белостоке и в Варшаве. Везде найдут. И чувствовал: с каждым разом опускается все глубже и глубже, как в трясину.

Остановился у двери, всегда плотно закрытой, перевел дыхание. Рука словно онемела, не было силы нажать кнопку. «Может быть, уйти?» Наконец собрался с духом, позвонил, как и полагалось: два длинных, один короткий.

Долго никто не открывал. За дверью была такая тишина, словно в квартире нет ни одной живой души. Внезапно тихо щелкнул замок. Догадался: откуда-то за ним наблюдали. Все, у гадов, предусмотрено. Дверь открыл Пшебыльский. Юзек юркнул в темный закуток, как в прорубь. Прислушался: на лестнице тихо. Кажется, никто не видел. Вздохнул спокойней.

Хозяин, хмурый и потому совсем старый и страшный, как смертный грех, провел гостя в маленькую комнатку, кособокую, о трех углах. Единственное маленькое окошко с мутными, как рыбий пузырь, стеклами упиралось в глухую стену кирпичной кладки, заляпанную пятнами, в сырых подтеках. В комнатке было пусто: ничем не покрытый простой стол и два старых венских стула, таких погнутых, что и садиться страшно.

Пшебыльский угрожающе выставил лезвие хрящеватого носа:

— Почему пришли? Я же говорил: только в самых экстренных, неотложных случаях.

У Пшебыльского было твердое правило: на своей квартире не вести никаких дел. Есть железнодорожный буфет, есть специальная каморка на Вокзальной, 16. Квартира же неприкосновенная территория. Мой дом — моя крепость. Ему казалось, что здесь он в безопасности, словно пользуется правом экстерриториальности.

— Есть важная новость, — прошептал Юзек, хотя отлично знал, что за стеной никого нет. Пшебыльский человек осторожный и маху не даст. — Станислав приехал.

— Вас ист дас? Почему вы делаете большие глаза?

«Фольксдейч проклятый», — про себя обругал Юзек хозяина. Может быть, старому индюку заложило локаторы, он не расслышал или до него не дошел смысл новости. Повторил с придыханием:

— Приехал Станислав!

Но Пшебыльский смотрел на непрошеного гостя, как на новые ворота:

— Паникер! Сынок приехал в родительский дом. Житейская вещь.

— Его кто-то вызвал.

— Чепуха!

— Он получил телеграмму, которую я не отправил.

— Мистика. У вас синдром от трусости.

Юзек был слишком напуган, чтобы обижаться.

— Он получил телеграмму.

Пшебыльский нахмурился. То, что Юзек Дембовский натуральнейший трус, хорошо известно. Но сейчас, пожалуй, его страхи имеют под собой почву.

— Кто был тогда в буфете? Ваши старики, Элеонора, Ванда, вы, я… Вот и все!

— А официант?

— Веслав?! Туп как бревно. К тому же глухарь. Исключено!