— Придется! — уныло согласился приятель.
Остались на месяц. Остались на второй. И вдруг оказалось, что совсем уж не так страшен черномазый шахтерский черт. И работать можно. И жить можно. И народ вокруг хороший. Даже белые ночи — занятная штука!
Время шло, и вот они уже начали гордиться своей профессией, своим шахтерским званием. Гордились, что работают не придурками, а на главном направлении.
Трудно было и теперь, но они уже полюбили шахту, забой, товарищей, легче казалось им и работать и жить. Когда же смена выдавалась особенно тяжелой, подшучивали друг над другом:
— Что-то ты сегодня, Федя, синий, как куриный пуп?
— Рубал. А ты почему свежий, как сыроежка? Опять байдыки бил?
Прошел год. В шахтерском клубе на Доске почета в ряду других ударников появились фотографии Федора Волобуева и Василия Самаркина. А на Комсомольской улице достраивался дом, где им обещаны квартиры.
Жить можно. Одно только плохо: девчат маловато. Подходящих же и совсем нет. Между тем всякий знает, какая без девчат жизнь. Одно существование! Есть, правда, замужние, но от них только расстройство. Все равно что через стекло сахар лизать.
В силу таких житейских обстоятельств дружки все чаще и чаще вспоминали тех далеких мимолетных артисточек с «конскими хвостами» и наманикюренными пальчиками. Федор в шутку предложил:
— Давай пошлем им письмо. Все-таки знакомые…
— Какие знакомые! Так, эпизодик, на второй день, верно, забыли. Мало ли по Москве таких, как мы, гавриков шаландает! Пожалуй, и замуж уже выскочили.
Но письмо в Москву написали. Писали три вечера, извели пачку бумаги. И о том писали, как по улицам их города белые медведи запросто бродят, и как в ларьках газированную воду кусками продают, и как однажды в кинотеатре изображение примерзло к экрану и пришлось публике обратно деньги возвращать.
Шутейное письмо подписали соответственно:
«Ваши знакомые полярные моржи».
Ответ из Москвы пришей очень быстро и начинался неожиданно:
«Здравствуйте, Федя и Вася!»
То, что мимолетные москвички и спустя год помнила их имена и писали им, как добрым знакомым, и удивило, и обрадовало.
— Эх, слетать бы в Москву, поговорить с артисточками. Девки они вроде подходящие…
Мысль была вздорная, несуразная. Но прошла неделя, другая — и дружки уже на полном серьезе обсуждали возможность умыкнуть столичных голенастых туземок и транспортировать их с помощью воздушного флота в город Воркуту.
— Если уж ехать, то придется тебе свои килограммы растрясти, — заметил Василий.
— С какой радости?
— Ты человек положительный, серьезный. Я же что-нибудь такое сморожу, что меня из Москвы в три шеи выгонят.
Волобуев, будучи человеком справедливым, понимал, что в словах Самаркина есть резон. Вот уж воистину кто ради острого словца не пожалеет ни мать ни отца. Какой из него посол!
Взял Федор Волобуев отпуск, обрядился, как и положено жениху, в новый венгерский костюм — шерсть с лавсаном — и уже через сутки очутился в Москве. Прямо из Внуково на такси фон-бароном поехал в Черкизово, на Просторную улицу, где проживала Матильда. Без труда нашел дряхленький, явно доживающий свой век деревянный домишко под рубероидом, с выпученными от старости окнами и традиционно покосившимся крыльцом. Дверь собственной персоной открыла Матильда. Была она босая, в застиранном халатике с разбегающимися полами, волосы на голове небрежно закручены. Федора она, естественно, не узнала и в подслеповатых сенцах смотрела на него с опаской: «Не фраер ли какой ключи подбирает. «Вечорка» о таких не раз писала».
Потом все разъяснилось. И вот сидит Федор Волобуев на узеньком стареньком продавленном диванчике, смотрит, как смущенная Матильда спешно заканчивает уборку. Он уже все знает. Знает, что Матильда работает на электроламповом заводе и только сейчас вернулась с ночной смены. Знает, что отец ее железнодорожник, а мать — уборщица в школе. Даже то знает, что зовут ее совсем не Матильдой, а просто Мотей.
— Так… для красоты соврала!
Сидит Федя, курит, расспрашивает, рассказывает о себе, а сам чувствует, что худенькая, невыспавшаяся, неприбранная девушка нравится ему куда больше, чем та нарядная, фасонистая артисточка Матильда из Измайловского парка культуры и отдыха. Без дипломатии и обиняков, как кайлом по голове, выпалил:
— Зови, Мотя, Дианку, и собирайтесь в Воркуту. За вами специально приехал.
Мотя от души расхохоталась. Случайный знакомый оказался еще и шутником. Ответила в тон:
— Подавай такси. Поедем!
Но гость сидел серьезный, даже торжественный, и тон, каким он сделал свое несуразное предложение, настораживал. Посмотрела в глаза. Строгие. Без смешинки. Вроде — все правда.
Пришли с работы отец и мать. Сели обедать. Появилась на столе поллитровка «московской», граненые стопки зеленоватого простого стекла, желтоватая капуста собственного засола. Федор обстоятельно рассказывал о шахте, о заработках, о закадычном друге своем Ваське Самаркине.
Отец и мать слушали внимательно. Хотя они уже знали, какое странное предложение приезжий сделал их дочери, но виду из деликатности не подавали и разговор на щекотливую тему не заводили. Кто знает, что лучше, что хуже. Пойди угадай, где найдет дочка свое счастье: здесь, в Москве, или в неведомой Воркуте?
После обеда — видать, был дан знак — явилась разряженная Диана: и маникюр, и прическа, и все такое прочее. Хотя, правда, и она на поверку оказалась обыкновеннейшей Дашей. На заочное предложение ответила уклончиво:
— Как же я поеду, если он даже письма не написал?
Возражение было резонное, и Федор схватился за кепку:
— Где тут у вас телеграф? Я ему, моржу полярному, «молнию» дам. Пусть дурака не валяет и все по форме сделает.
На телеграфе у Преображенской заставы худенькая, бледноглазая приемщица телеграмм нерешительно вертела бланк с наспех написанным текстом:
«Немедленно молнируй предложение руки сердца тчк готовь свадьбе квартиры прочее тчк едем».
За старомодными словами — руки и сердца — приемщице чудилась счастливая невеста в белом подвенечном платье, живые цветы, бокалы с искристым шампанским, крики «горько!». Боже! Подвалило же кому-то счастье! Как выигрыш по «золотому» займу. Не беда, что Воркута. Лично она поехала бы и к черту на кулички, если бы хороший человек предложил руку и сердце.
Ответ из Воркуты — тоже «молния» — пришел поздно вечером, когда Мотя и Даша ушли на завод. Отрывистым телеграфным языком Василий объяснял, что делает Диане законное предложение, что шахтком уже готовит две свадьбы и, между прочим, ключи от двух квартир завтра будут лежать в его кармане.
Спать гостя положили за занавеской на пустующей Мотиной кровати. С чувством неловкости и смущения лег Федор на мягкую постель. Чистые простыни пахли утюгом. От подушки шел запах не то духов, не то женских волос. Может быть, потому Федор никак не мог заснуть. Отец и мать Моти долго шептались, но наконец и они затихли. Он же все лежал с открытыми глазами. Уличный фонарь заглядывал в окно, и пятно света бледнело на коврике, прибитом над кроватью. Только теперь Федор увидел в лунном пятне фотографию: «Верно, ухажер Мотин». И приподнялся, чтобы рассмотреть соперника. Сразу узнал: Измайлово. Аллея. Матильда, Диана, Вася и он стоят, взявшись за руки.
Теперь Федору казалось, что и он весь минувший год думал о девушке из Измайловского парка, даже любил ее. Не должен он один, без нее, уезжать восвояси. Не должен. Не может!
С работы Мотя примчалась оживленная, радостная:
— Не уехал еще?
Федор покачал головой:
— Без тебя не уеду!
— С ума сошел! Да что я там, в вашей Воркуте, не видела! Белых медведей? Так у нас их в зоопарке за тридцать копеек посмотреть можно.
Федор молча пошел за занавеску, сиял со стены фотографию:
— А это что?
Словно застигнутая на нехорошем, Мотя покраснела:
