Зорким взглядом оценила родителей Светы: такие же, как Ася. И смешно им, и тревожно, что вот эти — пушистый Колпачок и мать с настороженным, нервным взглядом — будущая родня. Молодые — те как с другой планеты явились, сидят за столом, отделенные своей молодостью и любовью, а старшие никак не найдут разговор, тычутся то в погоду: «Лето нынче было особенное, оттого и пролетело, как один день», то в пирожки, которые горками на трех блюдах: «Вы, Анна Михайловна, просто молодец. Ни за что не поверю, что тесто магазинное. Я тоже иной раз, чтобы не возиться, в кулинарии беру. Но чтобы потом такая пышность — никогда».

Мучаются родители, с пирогов перескочили на квартиру: «Кухня у вас — мечта. Нам тоже надо будет купить такую вытяжку над плитой». А молодые не спешат им на помощь.

Мучайтесь, родители, думала Татьяна Сергеевна, перешагивайте через свое смущение, знакомьтесь, привыкайте; но ведь и дети не птицы на ветке, а такие же, как мы, люди.

— Коля, — сказала она, — а Солому, наверное, судить будут. Я к следователю завтра пойду, разузнаю подробней.

У хозяйки вытянулось лицо: ну зачем такой разговор в праздничный час? С испугом уставились на мастера и родители Светы. А Колпачок — вот уж кого сердцем Татьяна Сергеевна почуяла сразу, без промаха — положил вилку на стол и спокойно сказал:

— Я уже ходил к следователю. Закрыли дело. Солома говорит, что на конвейер не вернется, все равно, мол, за такой прогул уже уволили. И Зою стыдится. Хочет в другое место устраиваться. «Сразу, говорит, заявление в бухгалтерию подам, чтобы Зое по двадцать рублей в месяц отчисляли». Я спрашиваю: «За что?»

А он отвечает: «Она знает, за что».

— Зачем в киоск полез, не говорил? — спросила Ася.

— Говорил. Ножницы полумеханические с пружиной сосед ему подарил, вот он и хотел испробовать.

— Какой ужас! — сказала мать Светы. — А если бы ему топор подарили, он бы, получается, дверь в чужой квартире мог взломать?

— Не нагнетай. — Отцу Светы не понравилась логическая выкладка жены. — Это бывает у юношей, даже у детей. Себя помню. В деревне рос. В своем саду яблоки падают, мать не допросится снять с дерева, а ты, как нанятый, в чужой сад ночью за яблоками лезешь. Что это? И в ремесленном у меня, не хочу поминать, был случай, если бы не один хороший человек, загудел бы в колонию. Спроси меня, зачем я это делал, ни тогда не знал и сейчас не знаю.

Их детям не грозили необъяснимые поступки. Это были надежные, благонравные дети. А несчастный унылый Солома, думала Татьяна Сергеевна, мучился от своей неспособности жить правильно. И родители его, какие они там ни есть, мучились с ним, и Зоя не знала покоя. Ни Зоя, ни она, мастер, сразу не догадались, почему не хочет притрагиваться к ножницам Володя Соломин. Торчали хвостики внутри блока, и безропотно обрезала их Зоя. А Солома Зое в благодарность за это пайку хотел делать. Здорово встряхнул его этот киоск: даже ножницы на конвейере не мог после всего взять в руки.

— Вы бы сходили к нему, ребята, — сказала Татьяна Сергеевна, — поговорили бы с ним. Нельзя ему уходить с конвейера.

— От Зои нельзя отрываться, — сказала Ася.

— Это одно и то же.

— Вы должны убедить его не отрываться от коллектива, — сказал отец Светы. — Вы должны вернуть его в свои ряды.

Он говорил торжественно, как на собрании. А это и было собранием. Их дети работали на одном конвейере, и родители, которые их произвели на свет и вырастили, тоже были притянуты к этой движущей ленте благодарностью и верой в ее силу.

— На зарядку становись!

Бодрый, веселый голос каждый день в это время возвещал из динамика о десятиминутном перерыве. Татьяна Сергеевна выключала конвейер, занимала место рядом с Соней Климовой и уж до самого конца зарядки не сводила глаз с Шурика Бородина. Тот стоял впереди, лицом ко всем — спорторганизатор, ответственный за физкультурные пятиминутки. Пять минут физкультура, пять минут отдых, а сколько за эти десять минут наслушаешься!

— Верстовская, Надин, — кричит Шурик, и все уже заранее улыбаются. — Верстовская, вся делай зарядку, а не одними конечностями! Не халтурь, прогибайся как следует.

Все смеются, все глядят на Шурика. Зоя машет своими короткими ручками, прогибается, только приседания пропускает, не гнутся колени. Музыка смолкает. Шурик говорит в тишине:

— Здоровье в порядке — спасибо зарядке!

Раньше Никитин, если находился в цехе, пристраивался и тоже делал зарядку. И Багдасарян, когда еще носил голубой костюм, тоже становился в ряд и неожиданно ловко и красиво при своем большом весе выполнял упражнения. Теперь оба стоят у нового конвейера и голов не поворачивают. Дружба с Татьяной Сергеевной кончилась, одна служба осталась. Отстояли в исполкоме трехкомнатную квартиру Никитину, сам министр подписал просьбу завода — «в связи с конструкторской работой над принципиально новой оснасткой пульсирующего конвейера в нерабочее время»… Справил новоселье Валерий Петрович. И мастера Соловьеву пригласил, да она сама все испортила, опять наговорила, о чем бы промолчать лучше всего.

— Вот мой новый адрес, — сказал перед новосельем Никитин и протянул записочку, — в воскресенье жду.

Она прочитала адрес, поблагодарила, поздравила.

— Мы еще с вами, — сказал Никитин, — увидим небо в алмазах. Мы еще с вами, Татьяна Сергеевна, таким наш цех увидим, что наши распри и обиды смешными будут казаться. — Все говорил хорошо и вдруг: — Да, кстати, что это у вас за история с платьем произошла?

История! Спасибо, Наталья, не задержалась, просигналила.

— Никакой истории, просто подарил мне один человек платье.

— И вы приняли подарок?

— Конечно! Хорошее платье.

— Человек этот, как мне известно, работает у вас на конвейере. Существует, Татьяна Сергеевна, производственная этика. Не принято, видите ли, нам подарки от рабочих принимать.

— Он не мне этот подарок сделал — своей матери. Размером ошибся, маловато платье оказалось. И тогда он это платье мне преподнес. Получилось, Валерий Петрович, что я у него второй человек после родной матери.

— Все равно не понимаю, — голос Никитина звучал растерянно.

Опять она не сдержалась, выплеснула все, до донышка:

— А вы и не поймете. Вы тоже могли сделать подарок. Зое Захарченко. Не квартиру, всего очередь на квартиру подарить, а не хватило вас на это. Но выросли молодые, они могут. Они шире и щедрей нас. Вот один платье подарил. Подхалим. Думает, что я ему электролит по блату суну.

— Остановитесь, — сказал Никитин. — Вы пристрастный человек. А с платьем поступайте как знаете.

Она сама загнала себя в угол. Идти после такого разговора на новоселье, тащить подарок было просто невозможно. И сразу стало грызть недовольство собой. Зою, конечно, жалко. Женатые сыновья, их дети потеснили Зою, спит старая на раскладушке в кухне. Летом в дачке на заводском садовом участке живет, да и там в выходные внуки покоя не дают. Знает она Зоину жизнь, душой за нее болеет. А вот как живет Никитин, не знает. Сын у него, жена-учительница. А что за семья, чем живут — неизвестно. Бывает же, что и крыша над головой, и хлеба вдоволь, и работа хорошая, а счастья нет. «Лаврик, Лаврик, и перед тобой виновата. Жить стало нечем… А может, ей тоже в доме своем нечем жить? Оттого и несет всю свою нерастраченную душу сюда, в цех. И спросить не у кого: «А вы чем живете после работы, когда молодость ушла и дети выращены?»

Десятиминутка закончилась. Татьяна Сергеевна включила конвейер, задержалась взглядом на Володе Соломине: недолго без тебя поскучали, явился, сидишь, как грибок-поганка, а Зоя, как старая береза, тебя ветвями своими прикрывает от солнца, загораживает от ветров. А Зое тоже забота нужна, участие. Впрочем, может, и не надо участия, может, сердце ее как раз и живет тем, что этот унылый заброшенный мальчик любит ее, привязан к ней больше, чем собственные дети. Свои мальчики, которых она нарожала и вырастила, теперь мужики-гиганты. Татьяна Сергеевна всякий раз, как встретит какого из них на улице, так и подумает: «Ну и Зоя! Это же надо такого великана произвести на свет». А Соломин — заморыш, росту много, а головка с кулачок. В деревне про таких говорят: в ботву пошел. Поди узнай, чем дорог, за что сердцу мил…