Прохор освободился от Аси Колпаковой, влез на колени к матери.
— В лагере есть большой хороший мальчик Коля. Он вожатый. Я с ним буду дружить.
Автобусы медленной вереницей вползли в ворота лагеря. Здесь уже заждались. Разморенные летней жарой лица ребят и вожатых выражали скорей разочарование, чем радость, при виде разомлевших и тоже уставших от дальней дороги гостей. Без особого энтузиазма ребята прокричали стихотворное приветствие, но сразу оживились, когда прозвучала команда «вольно». Ряды рассыпались, поникшие букеты полевых цветов перекочевали из потных детских ладошек в руки гостей. Мамы целовали загоревшие, с облупленными носами лица, скороговоркой спрашивали: «Как тебе здесь? Наедаешься? Ночью не холодно?» Все эти мамы и папы с большим удовольствием растащили бы сейчас своих чад под индивидуальные кустики и, устав от них очень скоро, занялись бы собой: и выпили бы, и закусили, и соснули бы часок-другой в холодке; но Наталья Ивановна и весь лагерный персонал предусмотрели такую стихию, и дети, получив небольшую порцию родительской любви, вернулись к роли хозяев, повели гостей осматривать лагерь.
Программа катилась, как новенькая машина по широкой, без выбоинки дороге, выбрасывая на ходу лишний груз, чтобы еще веселей и просторней было в ней пассажирам. Встречу-диспут «Все работы хороши — выбирай на вкус» сняли с повестки дня. Трудно в такой звенящий день, когда и трава и каждый листок на дереве прогрелись солнцем, сидеть друг перед другом и вести серьезные разговоры. Зато вместо одной футбольной встречи начались после полдника целых четыре. С мальчишками младшего отряда играли самые почтенные по возрасту гости. Наталья стояла в воротах и брала мячи так ловко, что самые признанные лагерные футболисты только крякали. Коля Колпачок выступал в роли судьи. Счет был восемнадцать — два в пользу приезжих.
— Наталья Ивановна, — сказал после первого тайма Коля, — все-таки не надо забывать, что это не международная игра, надо помнить, что это самые младшие в лагере дети.
— Предлагаешь спортивную «липу»?
— Да. Нельзя у них убивать веру в свои силы.
Наталья побеседовала со своей командой, подряд пропустила во втором тайме четыре мяча, но на большее их не хватило. Встреча закончилась со счетом двадцать — шесть. Мальчишки из отряда Колпачка не смогли построиться после финального свистка для прощального приветствия, разбрелись по полю, заливаясь слезами. Жена Никитина, работавшая в лагере заместителем начальника, подошла к Шараповой:
— Извините меня, Наталья Ивановна, но от вас я этого не ожидала.
Колпачок первый пришел в себя, опомнился:
— Все правильно, Наталья Ивановна. Ну поплакали. Чего мы их слез боимся? Знаете, что они про вас говорят? Она, говорят, двоюродная сестра Яшина.
Ася Колпакова наблюдала за сыном издали. Совсем недавно был ее Коля среди таких же ребят в пионерских галстуках, а теперь уже по другую сторону от них — вожатый. Такую же девочку-вожатую подвел к ней.
— Познакомься, мама, это Света Павлова, вожатая второго отряда.
Ася окинула ее взглядом: ничего Света, средненькая, но личико серьезное, не глупое. Могло бы что и получше в качестве первой любви приплыть к нашему берегу. Никогда не думала об этой минуте Ася: ни в школе, ни на заводе Коля ни одну из девчонок не выделял. Подумала с удивлением: что же это я? Света появилась, а у меня никакого волнения. Может, оттого, что у сына глаза не горят и Света глядит на него обыденно. У Аси с Колиным отцом тоже при других все очень спокойно выглядело. Знает она это спокойствие! А может быть, вообще между ними ничего такого, что ей подумалось? Поглядела издали на сына, стоящего рядом со Светой: нет, не просто они рядом. И тут же новая мысль, отозвавшаяся в сердце досадой: а почему именно Света? Не поехал бы в лагерь, и не было бы никакой Светы.
— Мало того, что у тебя кривой бок, так у тебя еще нога с подтягом!
Шурик Бородин шел рядом с Лилей Караваевой, и та чуть не плакала от его шуточек. Через несколько часов им расставаться, а Шурик не смог отказать Соловьихе, проторчал полдня в цехе. Лиля места себе не находила, а он слушал там, как верещит, стреляя в него глазами, Верстовская. Парням такие нравятся. Им вообще нравится, когда на них вешаются.
— В самом деле, — не унимался Шурик, — я тебя ни с кем никогда не перепутаю. Хоть через сто лет увижу — какая-то кривобокая, ногу тянет — и тут же на колени: Лиля, любовь моя, наконец-то встретились!
Через сто лет. Ни разу не сказал: Лиля, останься, как мы жить будем друг без друга? Все только языком молотит. Домой в гости позвал. Отец — заслуженный артист, диктор на радио. Мать — тоже артистка, только в театре. Бабка — музыкантша, для приработка к пенсии детей для поступления в музыкальную школу натаскивает. Конечно, среди таких людей ей, Лиле, надо уметь держаться. Хуже всего, если и дома Шурик будет задевать ее своими шуточками, тогда Лиле ничего не останется, как спросить у его родителей: «Он что у вас, придурок?» Родителям такой вопрос, конечно, не понравится, Шурик будет опозорен, а ей останется только улыбнуться и уйти. Лучше его заранее предупредить.
— Может, хватит? — спросила она. — Не думай, что мне легко идти в незнакомый дом, к незнакомым людям. Если ты и дома будешь вот так со мной разговаривать, то родители твои не поймут, зачем ты меня привел.
Когда-то Надька Верстовская, послушав, как Лиля разговаривает с комендантом общежития, сказала ей: «Ты умеешь соответствовать». Это Лиля и сама знала. Школьные учителя были о ней разного мнения: одни считали ласковой, доверчивой, другие зазнайкой и грубиянкой. Она бы им всем могла соответствовать, все до единого считали бы ее ласковой и доверчивой, но не хотела, нужды не было.
К Бородиным Лиля шла с болью в сердце: скоро уезжать. Эту боль не могло вытеснить волнение: сумею ли понравиться, смогу ли соответствовать его родителям? Конечно, Лиля не Верстовская, которая, нахлобучив парик, думает, что стала похожа на артистку. Такую персону она в доме Бородина изображать из себя не будет. Она приехала из деревни, работала на конвейере и от этого ни перед кем отказываться не собирается. Не похоже, что недавно из деревни? А с кем вы можете сравнивать? С тетками, которые мед на базар привозят? С подростками из интернатов, которые, приехав на экскурсию, толпами набиваются в автобусы? Так они в городе в школьных спортзалах живут, им ни одежду погладить, ни помыться как следует негде. А настоящую деревенскую, такую, как Лиля, на улице от ваших городских отличить невозможно. В парикмахерскую пусть продавщицы бегают, башни из волос выстраивают. Лиля шампунем волосы вымоет, и они шелковым водопадом закрывают плечи. И яркие кримплены не для нее. Сейчас в моде старушечья, невзрачная ткань. Беленький воротничок или кружавчики по вороту. Но главное — обувь. Тут уж не ешь, не пей, а туфли должны быть самые дорогие.
— Мои родители, — сказал Шурик, — люди замечательные. Но дело в том, что они не родители. Им очень хочется быть таковыми, но у них ничего не получается. Ты им понравишься.
— А зачем? — спросила Лиля. — Какое это теперь может иметь значение?
До Шурика словно впервые дошло, что они расстаются. Он остановился, повернулся к ней лицом, схватил за плечи.
— Лилька, клянись, что в своей деревне или куда тебя еще занесет ты ни с кем, никогда, ничего! Клянись, кривобокая! Клянись, что будешь сидеть, глядеть в окно и ждать меня!
— Сколько ждать?
— Сколько надо. Клянись.
— Клянусь! — Лиля произнесла это слово шепотом и так же тихо попросила: — Сам тоже поклянись.
— Я сразу поклялся. Ты моя четвертая и последняя любовь. Те три — это детство, милые воспоминания, а ты — на всю жизнь. Не обращай внимания, что я кого-то любил до тебя. Если бы была одна любовь, то это серьезно: ах, моя первая, единственная любовь, как хороши, как свежи были розы! А три — они взаимоуничтожаются. Теперь признавайся, сколько раз ты была влюблена?
