В день выписки врач сказала:

— Твои игрушки, Лиля, останутся в больнице. Они помогут другим детям скорей поправиться. Ты согласна?

— Да, — ответила Лиля и заплакала.

— Тебе жалко? — удивилась врач.

— Мне жалко детей, которые болеют, — сказала Лилечка.

Она и в поезде принималась плакать, вспомнив игрушки. А отцу, который терялся от ее слез, говорила:

— Я плачу оттого, что меня на улице теперь никто не узнает. Волосы короткие и не вьются.

Того, что в доме могла появиться мачеха, Лиля уже не боялась. Отец, когда еще вез ее в больницу, пообещал: «Вылечишься — и будем мы с тобой вдвоем жить-поживать. Никто нам не нужен, только слушайся врачей, скорей выздоравливай».

Надя Верстовская, которая разогналась с ходу выведать, куда это в таком затрапезном виде направилась вечером Лиля, переоценила свои возможности. Лилю не смутил ее проницательный сочувствующий взгляд. Привыкли тут в городе друг дружке душу до донышка выворачивать и удивляются, что есть другие люди, с другими установками. Да разве могла она сказать Верстовской, что надела на себя это старье, чтобы разжалобить отца? Любит он ее, жалеет. А что нашлась все-таки ведьма-мачеха, закружила ему голову, так это оттого, что Лили не было рядом. Знает она эту Варвару, видела. Самим именем все о ней и сказано — Варвара.

«А ты, Наденька, меня недооцениваешь. Я мешок рогожный на себя надену, веревочкой подпояшусь, и никакой твой кримплен в придачу с париком конкуренции не выдержит. Вон как поглядывают парни: скромненькая, плохо одетая, но ведь красавица».

В гостинице администратор полистала тетрадку и сказала, что Караваев у них не значится.

— Не может такого быть. — Лиля спокойно глядела на администраторшу. Та даже дернулась под ее взглядом. — Не может быть, посмотрите еще раз, — повторила Лиля.

— А он вам кто? — Администраторша язвительно улыбнулась. Улыбка была говорящей: ходите тут, ищете Караваева, а его фамилия, может быть, и не Караваев. И не приезжий он, а скорей всего местный.

Лиля с удовольствием поставила ее на место.

— Это мой отец. Из деревни сегодня приехал. И ни в одной гостинице нет.

— Есть еще Дом колхозника. — Администраторша была немолодая, в голубой кофте хорошей вязки, с янтарными бусами на груди. Она сразу забыла про свою язвительную улыбочку, набрала номер Дома колхозника, спросила, проживает ли там Караваев.

Там его тоже не было. Лиля стояла и ждала. Это уже проверено: если человек пошел тебе навстречу, не надо останавливать его, пусть идет. Теперь эта администраторша не успокоится, пока не узнает, где отец.

У входа в левой стороне вестибюля сияла большая стеклянная дверь с надписью по стеклу»: «Ресторан».

Там, за этой дверью, скрывалась иная, праздничная и веселая жизнь. Лиля взглядом проводила группу чинных немолодых мужчин и женщин, не спеша вошедших в эту дверь, и почувствовала себя вдруг маленькой, никому не нужной в этом мире. Люди живут в красивых квартирах с люстрами на потолках, с цветными телевизорами, ходят с друзьями в рестораны, разъезжают на такси, а у нее ничего похожего — койка в общежитии да мачеха Варвара.

— Он на совещание прибыл или просто так? — спросила администраторша.

— Просто приехал. Со мной повидаться. Я на «Розочке» работаю, на конвейере. — Сказала и испугалась: что же тогда я его ищу, а не он меня? Он же должен знать, где я живу…

Но администраторша двигалась своим собственным путем.

— В гостиницах и в Доме колхозника зимой еще места для таких бывают, а сейчас он, скорей всего, на вокзале. — Она глядела на Лилю, и в глазах ее теплилась доброта. — Найдешь отца — веди сюда, до утра дадим ему место.

На вокзал Лиля не пошла. Надо было к поезду выходить, а сейчас там делать нечего. Нет его на вокзале. Если приехал, то сидит сейчас у Пудиковой родни. Как это она сразу не сообразила! Завтра сам заявится в общежитие… «Лилечка, Лилечка…», и рука будет дергаться. Послал же бог отца! Ни характерами вида, ни должности. Всю жизнь прожил, как бедный родственник у богатых. В анкете стыдно написать — скотник. Лиля пишет: механизатор на ферме. Хорошо еще, никому не известно, что на Выселковской ферме всех механизаторов — два каната, по которым вручную тянут в люльках корм. Только и сделал за всю жизнь доброго, что дом перестроил. Большой дом, на три комнаты и сени, застекленные со всех сторон, хоть верандой называй, хоть террасой. Теперь понятно, чего он с домом так надрывался. Приданое себе строил. Как бы не так! Откроет она ему глаза. Ты, скажет она отцу, сначала подели дом на две части, проруби отдельный вход и погляди, согласится ли на половину твоя Варвара. А дочери у тебя больше нет. Разберу свою половину, бревнышки сложу под вашими окнами: вот что ты с моим детством, с моими родными углами сделал.

Надоело ей быть сиротой. Хватит, годики вышли, большая. Уже и заявление в отдел кадров отнесла. Скоро распрощается с конвейером. Так что поживем — увидим, кто под той крышей жить будет.

Лиля остановилась, прикрыла ладонью глаза и заплакала. Автобусная остановка была отгорожена от забора низкими подстриженными кустами, забор тянулся вдоль пустынного школьного двора. И днем этот двор пуст. Летние каникулы. И на душе пусто: плачь, слезами горю не поможешь.

Вечернее тепло растаяло, потянуло холодком. Подошел автобус, и Лиля вошла в его тепло. Сунула руки в карманы кофты, скомкала лежавшую там телеграмму. «Встречай». Спасибо, подруга Аня. Спасибо, дорогая Пудикова. Все сделала, как в письмах договорились. Получила твою телеграмму, да не встретила отца. Направился он прямиком к вашей родне, а может, и в другое какое место.

Лиля вздрогнула от пронзившей догадки. Нет, этого не могло быть. Чего ради? Они и не знают друг друга. Но сердце уже сдавила тревога: у Соловьихи он. А ту хлебом не корми, только дай наставить кого бы там ни было на праведный путь.

Какая беда от вина, водки и других спиртных напитков для человека, который редко и помалу пьет? А такая, что умный человек, знавший, как ему жить завтра, что делать, сам вдруг ставит себе подножку. И летит плашмя, и некому его поддержать. Сам поднимается, потирает ушибленные места, сам и клянет себя за оплошность. Всего две рюмочки выпила Татьяна Сергеевна, а за такой камень запнулась, костей не собрать. Утром чуть в голос не закричала: «Да что же это я вчера наделала? С какой радости всего такого наобещала!»

Конечно, не уезжай сегодня Степан Степанович, можно было бы в парткоме договориться и выписать ему пропуск в цех. Татьяна Сергеевна сказала бы в парткоме, что в воинские части родители приезжают, там военная тайна рядом — и ничего, можно. А у них в цехе ведь ничего секретного. Корреспонденты из газет, с телевидения по цеху расхаживают, а вот чтобы родители, отцы или матери — такого не было. Не было, так будет. В парткоме конечно же пошли бы навстречу. Но она об этом вчера не думала. Она прямо как директор завода гостя пригласила: «Завтра раненько пойдем с вами на завод, Степан Степанович. Все своими глазами увидите: и цех наш, и конвейер, и Лилечку свою, дурную головушку».

И вот оно — это «раненько». Лаврик на раскладушке, взятой у соседей, спит, будильничек у виска на табуретке тикает. А гость раньше ее поднялся. Одеяла и простыни сложил стопкой на кушетке и тихонько шмыгнул на улицу, ждет. Потрогала чайник — холодный, и ни крошки на зеленой клеенке. Не ел ничего, с тем из дома и вышел. Знает она ту повадку не затруднять хозяев завтраком, сама такая. А все-таки излишняя деликатность. Поел бы хоть сала своего, чаю со своим вареньем попил бы, если не хотел объедать хозяев.

Догладила платье, завернула в газету два бутерброда с салом, обошла квартиру, проверила, все ли окна с ночи закрыла, остановилась возле спящего Лаврика. Дитя и дитя. Коленки вперед, кулачок под щекой. Не дали бы соседи раскладушку, на пол бы лег. Потому что гость в доме — главный человек. Одни люди по-человечески старятся, естественно молодость от них уходит, а у других детское остается, и этих особенно жалко. Вспомнилось, как по-детски, стуча ногой, бунтовал Лаврик, когда дочь объявила, что уезжает поступать в геологический.