— Он зачучкает его в один день.

— Пусть чучкает, — рассердилась я. — Хорошая вещь тем и хороша, что, как бы ее ни чучкали, достоинства ее не пропадают.

— Ты становишься непохожей на себя, — Томка глядела на свитер, и я уловила в ее взгляде зависть, — мне ты ничего такого не дарила.

Вот оно в чем дело… Стыдно.

— Какая же ты все-таки эгоистка.

Томка дала задний ход.

— Митя! — позвала она. — Иди сюда. Закрой глаза и открой рот.

Он вошел и, насмешив меня, послушно закрыл глаза и открыл рот. Томка развернула на себе свитер, он был ей, как платье, до колен.

— Теперь открой глаза и закрой рот.

Митя открыл глаза, посмотрел на Томку, на меня, свитер он не видел. Я взяла у Томки подарок, протянула ему:

— Это вам, Митя. Носите на здоровье.

Он не шевельнулся, руки висели. Я увидела, как он краснеет — два алых пятна на шее, потом еще одно на левой щеке. Он втянул в себя воздух и тяжело выдохнул ртом:

— Я не могу это взять.

— Почему? — спросила Томка.

— Не знаю, — ответил он.

Он не знал. Не знал, и все тут. А я должна была выкручиваться, изобретать, как не ранить его и собственное самолюбие.

— Ну ж, Митя… Я хотела как лучше. Но если у вас какой-то свой принцип, тогда извините…

— Мама, не унижайся. — Томка взяла свитер, завернула его в бумагу и унесла к себе.

Через два года, вспомнив о подарке, я спросила у Томки:

— А где тот шикарный свитер, который Митя не взял?

— Я продала его, — ответила Томка. — Тебе надо было родить Митю, а не меня — ты ничего, как и он, не замечаешь. Мы все распродали — все свадебные подарки и все другое, что можно было продать.

— И патефон?

Патефон он привез из Новосибирска, куда ездил разрисовывать стены профучилища. Старый, с лопнувшей пружиной патефон, который, наверное, еще до войны закончил свои музыкальные кружения. Митя раскрывал его, ставил пластинку и крутил ручку, задумчиво глядя в сторону. Я говорила: «Митя, он без пружины». Митя вытаскивал ручку, снимал пластинку и опускал крышку. Тот патефон можно было продать только одному человеку — Мите. Он и купил его.

— Патефон исчез куда-то сам собой, — ответила Томка.

Я вспоминала в те годы свой тост на свадьбе, свои слова о Томке: «Я хочу, чтобы в вашей жизни она тоже была одна». Одна у него уже была, и он не собирался ей изменять. Это была работа. Таинственная для меня работа, о которой он никогда ничего не говорил, но она постоянно была рядом с ним, держала его за плечи, не отпускала. Он пытался от нее освободиться в те дни, когда жил у нас, и не мог.

— Митя, вы ели?

Мне хочется его накормить. Это все, что я могу для него сделать. У него вид голодного и озябшего человека.

Митя сидит за столом и рисует свою левую руку. Она вытянута на столе и сжата в большой с острыми косточками кулак. Таких кулаков на белых из детского рисовального альбома листках уже двадцать или тридцать, два лежат на полу, у ножки стола.

— Митя, вы ели?

Я жарю на большой сковороде плоские, купленные в кулинарии бифштексы — три укладываю на тарелку, остальные оставляю Томке. Режу лук, посыпаю мясо распавшимися колечками и несу вместе с ножом и вилкой Мите, раздвигаю листки с кулаками, складываю их стопкой и говорю строгим голосом:

— Ешьте, Митя.

Он смотрит на тарелку, потом на меня, на лице проступает вопрос:

— Вы плачете?

— Это лук.

Митя режет мясо на множество мелких кусочков, потом быстро, машинально ест, уставившись неподвижным взглядом в угол комнаты. Я приношу чай.

— А можно кофе? — спрашивает он.

Ах ты елки-палки. Я пришла с работы, меценатствую тут в роли повара и официантки. Делаю это только потому, что человек гений, а он, как простой смертный, отличает чай от кофе.

— Кофе надо пить утром, — объясняю ему, — вечером лучше чай.

Он не спорит. Берет чашку и выпивает ее в три глотка.

— Митя, если это не секрет и если вам не трудно, ответьте на мой вопрос: какая тема в искусстве ваша? Иными словами, чему вы решили посвятить свою жизнь?

Он смотрит на меня, вздыхая, мой вопрос для него мучителен: может быть, он и на самом деле, как уверяет Томка, родился лет на сто или двести раньше положенного и нынешние люди ему так же непонятны, как он им?

— Искусство — это жизнь, — отвечает он, — и невозможно определить, какая у человека должна быть тема в жизни.

В этом я что-то понимаю. Мои знания — не мои, они общие, их выработало человечество не одним днем и не для избранных.

— Как же так, Митя, — я хочу его понять и не скрываю своего непонимания, — искусство не может быть жизнью. Оно живет по своим законам, и с жизнью у него свои связи. Если бы и жизнь и искусство были одно и то же, зачем тогда столько разделяющего наворочено вокруг этих понятий?

Митя морщит губы и лоб, как от зубной боли, в глазах откровенное страдание: зачем ты спрашиваешь о том, с чего тебя не собьет никакая сила? Он добрый, но у него нет главной черты этого качества — деликатности. Наверное, он решил, что деликатность — фальшь.

Гуманная, удобная, облегчающая жизнь, но все-таки фальшь.

— Томка опаздывает, — говорит он то, что и без него известно. Как правило, в его словах нет никакой информации.

Томка приходила с лекций часов в семь-восемь вечера. Приводила с собой свою подругу Марину. Они, как две загнанных собаки, глядели с порога кухни на потемневшие в сковородке бифштексы, и я чувствовала, как из них брызжет молодой, не знающий удержу голод.

— Ты бы хоть картошки к приходу жены начистил, — изрекала Марина, голос ее звучал противно и властно, будто она здесь была женой, а Митя ее подкаблучником.

— Не распаляйтесь, — говорила я им обеим. — Чтобы начистить картошку, надо чтобы она была. Надо вовремя купить эту картошку.

Томка лезла в холодильник. Доставала масло, банку томатной пасты, они резали хлеб, намазывали его маслом и пастой и стоя заглатывали, поглядывая друг на друга, перемигиваясь, не обращая внимания на меня и Митю. Потом уже Томка ставила чайник и, вздыхая, глядела на меня: ты что здесь делаешь? У нас завтра экзамен. Мы сейчас с Мариной будем грызть науку. Она и на Митю глядела, как на помеху: если ты муж, то и живи как муж. Как должен жить муж, Томка не знала.

Я уходила к себе. В проходной комнате готовились к экзамену. Томка забиралась с ногами на тахту, Марина вытягивалась рядом. Вместо подушки под щекой фолиант по истории искусства. Иногда Марина поднимала голову и читала вслух страницу.

Такого безобразия еще не было в нашей квартире.

Я проходила мимо них и спиной чувствовала, как пугалась Томка. Она знала меня и со страхом ждала, что я скажу. Но я не сразу кидалась в атаку.

— Завтра экзамен, — говорила я вполне спокойно. — Митя, они хоть что-нибудь знают?

— Они ничего не знают, — отвечал Митя, — но на что-то надеются.

— На чудо, — подсказывала Марина, — на чудо и на свои незаурядные способности.

Митя улыбался. «Незаурядные способности» его веселили. Я глядела На него, и волна жалости к себе и к нему накрывала меня, я чувствовала, что заплачу: выгоню Марину, посажу Томку за стол, чтобы учила как следует, а сама пойду за картошкой. Но магазины уже были закрыты, Марину не выгонишь и Томкину с Митей жизнь своими руками не переделаешь.

— Так не готовятся к экзаменам, — я цепляюсь за свое прежнее настроение, но, видно, у меня это плохо получается. — Ты, Марина, сама не учишь и Томку с панталыку сбиваешь. Лишат стипендий, тогда спохватитесь.

Марина поднималась с тахты. Стояла посреди комнаты в джинсах, в длинном, до колен, вязаном жилете, светлые пряди волос почти закрывали лицо, оно выглядывало из них, как из кустов. Говорила:

— Риммочка, вы же интеллигентная женщина, а изъясняетесь, как лифтерша, — «с панталыку сбились… стипендиев лишат…».

Томка тоже поднималась, раскладывала книги на столе. Я уходила на кухню, когда возвращалась, Марина и Томка с серьезными лицами сидели друг против друга, одна читала вслух, другая вслед записывала — наверное, готовила шпаргалки.