— Надевайте и идите за мной, — сухо, почти тоном приказа проговорил Дарюга, хотя Китик и не собирался задерживаться здесь.

Они прошли темный коридор и очутились в большом актовом зале бывшей гимназии. Там, где были кресла, теперь рядами стояли железные кровати, а на них метались в бреду тифозные больные. Изредка раздавался кашель и слабые стоны людей.

На втором этаже койками были забиты даже коридоры. У самого входа, съежившись, полулежал моряк в разорванной тельняшке.

— Товарищ доктор, — обратился он к проходившему Китику.

Китик прошел было, но догадавшись, что обращаются к нему, остановился, взглянул на матроса. Что-то знакомое вихрем пронеслось в голове. Стараясь скрыть набежавшее волнение, Китик спросил:

— С какого корабля, братишка?

— Минный заградитель «Ксения», — процедил матрос, стуча зубами. — Кипяточку бы малость, товарищ доктор, — простонал он, натягивая одной рукой одеяло на грудь.

— Не доктор я, — с жалостью отозвался Китик, присев на корточки. — Я такой же, как и ты... Игнатенко, что ли? — выпалил он вдруг, обняв лежавшего на койке моряка.

— Он самый! А ты откуда, корешок?

— Да из сигнальщиков я! — воскликнул Китик. — Может, помнишь, в судовой комитет меня избирали?

— А-а... — хрипло отозвался больной. По лицу его, перекошенному от боли, нельзя было понять, застонал он или вспомнил Китика.

Китик наклонился над матросом и увидел косо торчащий из-под одеяла забинтованный обрубок его другой руки. Однако начальник госпиталя, вернувшийся на шум, уже нетерпеливо теребил Китика за плечо.

— Свой парень, понимаете? — начал было Китик.

— Тут все свои, чужих не берем, — был строгий ответ.

— Прошу вас, дайте распоряжение насчет кипятка.

— Всем не могу. Титаны холодные, дров ни грамма. — И, помолчав, добавил: — Исключения в госпитале бывают тяжелобольным.

Они возвратились в кабинет-прихожую врача, недовольные друг другом.

— Кипяток что, — пояснил Дарюга. — Это еще полбеды. Вот ржавые сельди даем тяжелобольным вместо мяса. И недопеченный черный хлеб с подсолнечной шелухой вместо белых сухарей... Смерть косит десятками. А там, — он кивнул куда-то за окно, — с наступлением утра повезут к рынку мясо, белый хлеб... Я человек беспартийный, как говорят о нас большевики — спец, врач-хирург. И не понимаю вас, всяких чрезвычайных особистов: для чего вы здесь, в городе? Регистрировать факты? Пожалуйста, сколько хотите.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Дарюга, поворачиваясь к двери.

Вошел пожилой матрос. Его широкую, точно вылитую из бронзы, фигуру плотно облегал бушлат с двумя рядами потемневших от изморози пуговиц. В одной руке вошедший держал небольшой сверток, в другой — наполненный чем-то вещевой мешок. Большими черными глазами он покосился на Китика, переложил сверток из руки в руку. Затем потер свободной рукой побелевшее ухо и попросил негромким голосом:

— Разрешите зайти позже.

Не дожидаясь ответа, он пошел к двери.

— Завхоз Панасюк, вернитесь! — приказал начальник госпиталя.

Матрос нехотя повернулся к начальнику.

— Подойдите к столу и делайте то, что вы всегда делаете.

Могучий Панасюк с каким-то нарочитым облегчением вынул из кармана безмен, зацепил крючком за вещевой узел и стал смотреть на метки безмена, ведя пальцем по шкале вслед за стрелкой.

— Ровно шестнадцать фунтов, товарищ начальник.

Он развернул сверток и положил на стол пачку восковых свечей. Вынув из вещевого мешка белые сухари, начальник госпиталя объяснил Китику:

— Вот, товарищ уполномоченный, дополнительный паек для тяжелобольных. Это священник отец Леонид жертвует госпиталю. Гуманный человек, несмотря на свои религиозные убеждения.

— Ты того, браток, с этими попами будь поосторожнее, — не удержался от замечания Китик.

— Я не только с попами, но с чертями дружбу заведу, ежели они нашему брату помогать станут! — принял на свой счет слова Китика завхоз Панасюк. — А этот попик вовсе безвредный, душевный даже человек. «Берите, — говорит, — все матросикам вашим, только, пожалуйста, не разглашайте. Епископу эти мои дары не понравятся».

Без стука вошел дежурный врач.

— Александр Николаевич, прошу вас немедленно в операционную.

Начальник госпиталя взял со стола пачку восковых свечей, передал их дежурному врачу и, обратившись к Китику, спросил:

— Будете ждать?

Китик поднялся:

— Нет, все ясно. Мне необходимо доложить начальнику обстановку в госпитале. Я вас понимаю, — уже по-человечески просто сказал он вслед удаляющемуся начальнику госпиталя.

Китик закрыл за собой калитку проходной, не почувствовав от волнения, как липнет к промерзшему железу ограды его влажная рука.

Он шагнул навстречу разыгравшейся метели. Так шел он, наверное, долго, пока что-то фыркающее не надвинулось на него. Теплой лошадиной пеной обдало лицо, оглоблей больно толкнуло в грудь.

— Эй, на дороге! Сани перекинешь сослепу. Якого биса стоишь, та ще руками разводишь? — донесся вместе с порывом ветра хрипловатый мужской голос.

На брезенте в длиннополом кожухе удобно восседал возница.

— Что везете, хозяин?

— Свое, матрос, свое, что с божьей помощью выкохав.

Возница извлек из тулупа холщевой мешочек, достал слепившуюся от долгого лежанья в кармане бумажку и протянул ее матросу. Китик осветил бумагу лучом карманного фонаря.

«Настоящим волкомнезам удостоверяет подписью с приложением рабоче-крестьянской печати и разрешает своему члену Олексе Тягнырядно торговать на Херсонском рынке своей живностью, або и сменять таковую, на соль».

— Значит, бедняк? — спросил матрос, пряча удостоверение в карман бушлата.

Крестьянин, утвердительно кивнув головой, постучал по карману моряка кнутовищем:

— Зачем казенную бумагу ховаешь?

— Уток или гусей везешь?

— Да уж там, что ни есть, все наше, — нетерпеливо ответил Тягнырядно. — Вот тебе, защитничек наш, подарочек из деревни, шматок сала да кусок хлеба. А уж чего другого, звиняй, сам раздобудешь. Ты, я вижу, человек с хорошим нюхом.

Порыв ветра бросил в лицо Китика последние слова крестьянина вместе с перегаром самогона. На матроса безбоязненно уставились темные глаза хозяина. Возница в самом деле держал в вытянутой руке заранее приготовленный тугой сверточек.

— Соли нема, за солью поехали хуторяне, — толковал свое возница.

Моряк узелок оттолкнул.

— Дозволь, папаша, прикурить под твоим брезентом.

Не дожидаясь ответа, матрос нырнул под серое покрывало и, не успев нажать кнопку своего фонаря, почувствовал, как в него уперлось что-то острое. Он схватился обеими руками за это острое и с облегчением, догадался, что это бычьи рога. «Вот они, бедняки!» — пронеслось в голове. Он нащупал замерзшие мясные туши. И тут ему вспомнились слова начальника госпиталя: «Десятками умирают от голода...»

— Товарищ матрос, солому не подпали, — зарокотал над его ухом нагловатый басок возницы.

Китик распрямился, отряхнул запорошенный соломой бушлат, поправил бескозырку. В это время с ними поравнялись еще одни сани, тоже нагруженные горкой. Второй возница слез, стал рядом с Китиком.

— Говорите, крестьянская беднота, без сольцы плоховато?

— Надо бы хуже, да некуда, — закивали бородами мужики.

— Погоняйте вон на тот высокий дом, там знакомый кок живет, у него сольцы и разживемся... А то гляди, еще на ЧК нарветесь.

— Спасибо, матрос, — затараторил Тягнырядно. — Мы ведь свое, на рынок, честь по чести...

— Да вы что, постановления не читали: две-три утки иль барашка меняй без опасенья. А у вас, гляди, по полному возу. Скажут: спекулянты...

С этими словами матрос вскочил на передние сани и, взяв вожжи в свои руки, хлестнул лошадей.

Ворота госпиталя оказались полуоткрытыми, и обе санные упряжки вскоре беспрепятственно очутились во дворе, за каменной оградой.

— Пропуск! Что это вы претесь прямо во двор! — завопил часовой, отлучившийся по нужде.